знаютъ, что вотъ въ этой норѣ премудрый пискарь свой жизненный процессъ завершаетъ!
И что̀ всего обиднѣе: не слыхать даже, чтобъ кто-нибудь премудрымъ его называлъ. Просто говорятъ: „слыхали вы про остолопа, который не ѣстъ, не пьетъ, никого не видитъ, ни съ кѣмъ хлѣба-соли не водитъ, а все только распостылую свою жизнь бережетъ?“ А многіе даже просто дуракомъ и срамцо̀мъ его называютъ и удивляются, какъ такихъ идоловъ вода терпитъ.
Раскидывалъ онъ такимъ образомъ своимъ умомъ и дремалъ. То-есть, не то что дремалъ, а забываться ужъ сталъ. Раздались въ его ушахъ предсмертные шопоты, разлилась по всему тѣлу истома. И привидѣлся ему тутъ прежній соблазнительный сонъ. Выигралъ будто бы онъ двѣсти тысячъ, выросъ на цѣлыхъ полъ-аршина и самъ щукъ глотаетъ.
А покуда ему это снилось, рыло его, помаленьку да полегоньку, цѣликомъ изъ норы и высунулось.
И вдругъ онъ исчезъ. Что̀ тутъ случилось — щука ли его заглотала, ракъ ли клешней перешибъ, или самъ онъ своею смертью умеръ и всплылъ на поверхность — свидѣтелей этому дѣлу не было. Скорѣе всего, — самъ умеръ, потому что какая сласть щукѣ глотать хвораго, умирающаго пискаря, да къ тому же еще и премудраго?
Однажды заяцъ передъ волкомъ провинился. Бѣжалъ онъ, видите ли, неподалеку отъ волчьяго логова, а волкъ увидѣлъ его и кричитъ: „заинька! остановись, миленькій!“ А заяцъ не только не остановился, а еще пуще ходу прибавилъ. Вотъ волкъ въ три прыжка его поймалъ, да и говоритъ: „За то, что ты съ перваго моего слова не остановился — вотъ тебѣ мое рѣшеніе: приговариваю я тебя къ лишенію живота посредствомъ растерзанія. А такъ какъ теперь и я сытъ, и волчиха моя сыта, и запасу у насъ еще дней на пять хватитъ, то сиди ты вотъ подъ этимъ кустомъ и жди очереди. А можетъ быть… ха-ха… я тебя и помилую!“
Сидитъ заяцъ на заднихъ лапкахъ подъ кустомъ и не шевельнется.
