Совѣсть пропала вдругъ… почта мгновенно! Еще вчера эта надоѣдливая приживалка такъ и мелькала передъ глазами, такъ и чудилась возбужденному воображенію, и вдругъ… ничего! Исчезли досадные призраки, а вмѣстѣ съ ними улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совѣсть. Оставалось только смотрѣть на Божій міръ и радоваться; мудрые міра поняли, что они наконецъ освободились отъ послѣдняго ига, которое затрудняло ихъ движенія, и, разумѣется, поспѣшили воспользоваться плодами этой свободы. Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось вообще разореніе.
А бѣдная совѣсть лежала между тѣмъ на дорогѣ, истерзанная, оплеванная, затоптанная ногами пѣшеходовъ. Всякій швырялъ ее, какъ негодную ветошь, подальше отъ себя; всякій удивлялся, какимъ образомъ въ благоустроенномъ городѣ и на самомъ бойкомъ мѣстѣ можетъ валяться такое вопіющее безобразіе. И Богъ знаетъ, долго ли бы пролежала такимъ образомъ бѣдная изгнанница, еслибы не поднялъ ее какой-то несчастный пропоецъ, поза̀рившійся съ пьяныхъ глазъ даже на негодную тряпицу, въ надеждѣ получить за нее шкаликъ.
И вдругъ онъ почувствовалъ, что его пронизала словно электрическая струя какая-то. Мутными глазами началъ онъ озираться кругомъ и совершенно явственно ощутилъ, что голова его освобождается отъ винныхъ паровъ и что къ нему постепенно возвращается то горькое сознаніе дѣйствительности, на избавленіе отъ котораго были потрачены лучшія силы его существа. Сначала онъ почувствовалъ только страхъ, тотъ тупой страхъ, который повергаетъ человѣка въ безпокойство отъ одного предчувствія какой-то грозящей опасности; потомъ всполошилась память, заговорило воображеніе. Память безъ пощады извлекала изъ тьмы постыднаго прошлаго всѣ подробности насилій, измѣнъ, сердечной вялости и неправдъ; воображеніе облекало эти подробности въ живыя формы. Затѣмъ самъ собой проснулся судъ…
Жалкому пропойцу все его прошлое кажется сплошнымъ безобразнымъ преступленіемъ. Онъ не анализируетъ, не спрашиваетъ, не соображаетъ; онъ до того подавленъ вставшею передъ нимъ картиною его нравственнаго паденія, что тотъ процессъ самоосужденія, которому онъ добровольно подвергаетъ себя, бьетъ его несравненно больнѣе и строже, нежели самый строгій людской судъ. Онъ не хочетъ даже
