— А я вотъ покажу тебѣ, что̀ такое… мммерррзавецъ! — остервенился волкъ.
— Дяденька! я въ лѣсъ гулять не хочу! я къ мамѣ хочу! не буду я, дяденька, не буду! — вдругъ догадался ягненочекъ, и не то заблеялъ, не то зарыдалъ: — ахъ, пастушокъ, пастушокъ! ахъ, собачки! собачки!
Остановился волкъ и прислушивается. Много онъ на своемъ вѣку овецъ перерѣзалъ, и всѣ онѣ какія-то равнодушныя были. Не успѣетъ ее волкъ ухватить, а она ужъ и глаза зажмурила, лежитъ не шелохнется, словно натуральную повинность исправляетъ. А вотъ и малышъ — а поди какъ плачетъ: хочется ему жить! Ахъ, видно, и всѣмъ эта распостылая жизнь сладка! Вотъ и онъ, волкъ — старъ-старъ, а все бы годковъ еще съ сотенку пожилъ!
И припомнились ему тутъ слова Топтыгина: „на твоемъ бы мѣстѣ я не жизнь, а смерть за благо для себя почиталъ“. Отчего такъ? Почему для всѣхъ другихъ земныхъ тварей жизнь — благо, а для него она — проклятіе и позоръ?
И, не дождавшись отвѣта, выпустилъ изъ пасти ягненка, а самъ побрелъ, опустивъ хвостъ, въ логово, чтобы тамъ на досугѣ умомъ раскинуть.
Но ничего ему этотъ умъ не выяснилъ, кромѣ того, что̀ онъ ужъ давно зналъ, а именно: что никакъ ему, волку, иначе прожить нельзя, какъ убійствомъ и разбоемъ.
Легъ онъ плашмя на землю и никакъ улежать не можетъ. Умъ — одно говоритъ, а нутро — чѣмъ-то другимъ загорается. Недуги, что-ли, его ослабили, старость ли въ раззоръ раззорила, голодъ ли измучилъ, только не можетъ онъ прежней власти надъ собой взять. Такъ и гремитъ у него въ ушахъ: „проклятый! душегубецъ, живорѣзъ!“ Что̀ жъ въ томъ, что онъ за собой вольной вины не знаетъ? вѣдь проклятій-то все-таки не заглушишь! Охъ, видно, правду сказалъ медвѣдь: только и остается, что руки на себя наложить!
Такъ вѣдь и тутъ опять горе: звѣрь вѣдь онъ — даже рукъ на себя наложить не умѣетъ. Ничего самъ собой звѣрь не можетъ: ни порядка жизни измѣнить, ни умереть. Живетъ онъ словно во снѣ, и умретъ — словно во снѣ же. Можетъ быть, его псы растерзаютъ или мужикъ подстрѣлитъ; такъ и тутъ онъ только захрапитъ да корчей
