— Да видишь ли, мы у саечника вѣдь только въ одну пору, все въ обѣдъ встрѣчаемся. А тогда уже поздно будетъ, — такъ я его теперь при себѣ веду и не отпущу до завтраго. Въ мои годы, конечно, ужъ объ этомъ никто ничего дурного подумать не можетъ, а за нимъ надо смотрѣть, потому что я должна ему сейчасъ же всѣ пятьсотъ рублей отдать и безъ всякой росписи.
— И вы рѣшаетесь?
— Конечно, рѣшаюсь. — Что же еще сдѣлать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала и онъ теперь ждетъ меня въ трактирѣ, чай пьетъ, а я къ тебѣ съ просьбою: у меня еще двѣсти пятьдесятъ рублей есть, а полутораста нѣтъ. Сдѣлай милость, ссуди меня, — я тебѣ возвращу. Пусть хоть домъ продадутъ, — все-таки тамъ полтораста рублей еще останется.
Зналъ я ее за женщину прекрасной честности, да и горе ея такое трогательное, — думаю: отдастъ или не отдастъ — Господь съ ней, отъ полутораста рублей не разбогатѣешь и не обѣднѣешь, а между тѣмъ у нея мученія на душѣ не останется, что она не всѣ средства испробовала, чтобы «вручить» бумажку, которая могла спасти ея дѣло.
Взяла она просимыя деньги и поплыла въ трактиръ къ своему отчаянному дѣльцу. А я съ любопытствомъ дожидалъ ее на слѣдующее утро, чтобы узнать: на какое еще новое штукарство изловчаются плутовать въ Петербургѣ?
Только то, о чемъ я узналъ, превзошло мои ожиданія: пассажный геній не постыдилъ ни вѣры, ни предчувствій доброй старушки.
На третій день праздника, она влетаетъ ко мнѣ въ дорожномъ платьѣ и съ саквояжемъ, и первое что̀ дѣлаетъ, — кладетъ мнѣ на столъ занятые у меня полтораста рублей, а потомъ показываетъ банковую, переводную росписку слишкомъ на пятнадцать тысячъ…
— Глазамъ своимъ не вѣрю! Что это значитъ?
— Ничего больше, какъ я получила всѣ свои деньги съ процентами.
— Какимъ образомъ? Неужто все это четырнадцати-овчинный Иванъ Иванычъ устроилъ?
— Да видишь ли, мы у саечника ведь только в одну пору, все в обед встречаемся. А тогда уже поздно будет, — так я его теперь при себе веду и не отпущу до завтрего. В мои годы, конечно, уж об этом никто ничего дурного подумать не может, а за ним надо смотреть, потому что я должна ему сейчас же все пятьсот рублей отдать, и без всякой росписи.
— И вы решаетесь?
— Конечно, решаюсь. — Что же еще сделать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала, и он теперь ждет меня в трактире, чай пьет, а я к тебе с просьбою: у меня еще двести пятьдесят рублей есть, а полутораста нет. Сделай милость, ссуди меня, — я тебе возвращу. Пусть хоть дом продадут — все-таки там полтораста рублей еще останется.
Знал я ее за женщину прекрасной честности, да и горе ее такое трогательное, — думаю: отдаст или не отдаст — господь с ней, от полутораста рублей не разбогатеешь и не обеднеешь, а между тем у нее мучения на душе не останется, что она не все средства испробовала, чтобы «вручить» бумажку, которая могла спасти ее дело.
Взяла она просимые деньги и поплыла в трактир к своему отчаянному дельцу. А я с любопытством дожидал ее на следующее утро, чтобы узнать: на какое еще новое штукарство изловчаются плутовать в Петербурге?
Только то, о чем я узнал, превзошло мои ожидания: пассажный гений не постыдил ни веры, ни предчувствий доброй старушки.
На третий день праздника она влетает ко мне в дорожном платье и с саквояжем, и первое, что делает, — кладет мне на стол занятые у меня полтораста рублей, а потом показывает банковую, переводную расписку с лишком на пятнадцать тысяч…
— Глазам своим не верю! Что это значит?
— Ничего больше, как я получила все свои деньги с процентами.
— Каким образом? Неужто все это четырнадцатиовчинный Иван Иваныч устроил?
