— Я больше никакъ не разсуждаю, что онъ въ гнѣвѣ и еще…
— Да, и еще что такое? Подите вы прочь, пострѣлята! Такъ, и что такое еще? — любопытствовалъ Захарія, распихивая съ дороги дѣтей.
— И что я еще въ это время такъ неполитично трубки коснулся, — объяснилъ дьяконъ.
— Да, ну, конечно… разумѣется… отчасти оно могло и это… Подите вы прочь, пострѣлята!.. Впрочемъ, полагать можно, что онъ не на тебя недоволенъ. Да, оно даже вѣрно, что не на тебя.
— Да и я говорю тоже, что не на меня: за что ему на меня быть недовольнымъ? Я ему, вы знаете, безъ лести преданъ.
— Да, это не на тебя: это онъ… я такъ полагаю… Да уйдете ли вы съ дороги прочь, пострѣлята!.. Это онъ душою… понимаешь?
— Скорбенъ, — сказалъ дьяконъ.
Отецъ Захарія помоталъ ручкой около своей груди и, сдѣлавъ кислую гримаску на лицѣ, проговорилъ:
— Возмущенъ.
— Уязвленъ, — рѣшилъ дьяконъ Ахилла: — знаю: его все учитель Варнавка гнѣвитъ, ну да я съ Варнавкой скоро сдѣлаю и прочее, и прочее!
И съ этимъ дьяконъ, ничего въ подробности не объясняя, простился съ Захаріей и ушелъ.
Идучи по дорогѣ домой, Ахилла повстрѣчался съ Данилкой, остановилъ его и сказалъ:
— А ты, братъ Данилка, сдѣлай милость, на меня не сердись. Я если тебя и наказалъ, то совершенно по христіанской моей обязанности наказалъ.
— Всенародно оскорбили, отецъ дьяконъ! — отвѣчалъ Данилка тономъ обиженнымъ, но звучащимъ склонностью къ примиренію.
— Ну, и что жъ ты теперь со мною будешь дѣлать, что обидѣлъ? Я знаю, что я обидѣлъ, но когда я строгъ… Я же вѣдь это не нагло; я тебѣ вѣдь еще въ прошломъ году, когда засталъ тебя, что ты въ сѣняхъ у исправника отца Савельеву ризу надѣвалъ и крапиломъ крапилъ, я тебѣ еще тогда говорилъ: «Разсуждай, Данила, по бытописанію какъ хочешь, я по наукѣ много не смыслю, но обряда не ка-
