шему; я васъ знаю, какіе вы, ну, одначе, дѣлать нечего, — я вамъ вѣрю, но только смотрите, брильянтъ чтобы не подмѣнить и аглицкой тонкой работы не испортьте, да недолго возитесь, потому что я шибко ѣзжу: двухъ недѣль не пройдетъ, какъ я съ тихаго Дона опять въ Петербургъ поворочу, — тогда мнѣ чтобъ непремѣнно было, что государю показать.
Оружейники его вполнѣ успокоили:
— Тонкой работы, говорятъ, мы не повредимъ и брилліанта не обмѣнимъ, а двѣ недѣли намъ времени довольно, а къ тому случаю, когда назадъ возвратишься, будетъ тебѣ что-нибудь государеву великолѣпію достойное представить.
А что именно, этого такъ-таки и не сказали.
Платовъ изъ Тулы уѣхалъ, а оружейники три человѣка, самые искусные изъ нихъ, одинъ косой лѣвша, на щекѣ пятно родимое, а на вискахъ волосья при ученьи выдраны, — попрощались съ товарищами и съ своими домашними, да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съѣстного и скрылись изъ города.
Замѣтили за ними только то, что они пошли не въ Московскую заставу, а въ противоположную Кіевскую сторону, и думали, что они пошли въ Кіевъ почивающимъ угодникамъ поклониться или посовѣтовать тамъ съ кѣмъ-нибудь изъ живыхъ святыхъ мужей, всегда пребывающихъ въ Кіевѣ въ изобиліи.
Но это было только близко къ истинѣ, а не самая истина. Ни время, ни разстояніе не дозволяли тульскимъ мастерамъ сходить въ три недѣли пѣшкомъ въ Кіевъ, да еще потомъ успѣть сдѣлать посрамительную для аглицкой націи работу. Лучше бы они могли сходить помолиться въ Москву, до которой всего «два девяносто верстъ», а святыхъ угодниковъ и тамъ почиваетъ не мало. А въ другую сторону, — до Орла такіе же «два девяносто», да за Орелъ до Кіева снова еще добрыхъ пять сотъ верстъ. Этакого пути скоро не сдѣлаешь, да и сдѣлавши его не скоро отдохнешь, — долго еще будутъ ноги остекливши и руки трястись.
Инымъ даже думалось, что мастера набахвалили передъ
шему; я вас знаю, какие вы, ну, одначе, делать нечего, — я вам верю, но только смотрите, брильянт чтобы не подменить и аглицкой тонкой работы не испортьте, да недолго возитесь, потому что я шибко езжу: двух недель не пройдет, как я с тихого Дона опять в Петербург поворочу, — тогда мне чтоб непременно было, что государю показать.
Оружейники его вполне успокоили:
— Тонкой работы, говорят, мы не повредим и бриллианта не обменим, а две недели нам времени довольно, а к тому случаю, когда назад возвратишься, будет тебе что-нибудь государеву великолепию достойное представить.
А что именно, этого так-таки и не сказали.
Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при учении выдраны, — попрощались с товарищами и с своими домашними, да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись из города.
Заметили за ними только то, что они пошли не в Московскую заставу, а в противоположную Киевскую сторону, и думали, что они пошли в Киев почивающим угодникам поклониться или посоветовать там с кем-нибудь из живых святых мужей, всегда пребывающих в Киеве в изобилии.
Но это было только близко к истине, а не самая истина. Ни время, ни расстояние не дозволяли тульским мастерам сходить в три недели пешком в Киев, да еще потом успеть сделать посрамительную для аглицкой нации работу. Лучше бы они могли сходить помолиться в Москву, до которой всего «два девяносто верст», а святых угодников и там почивает не мало. А в другую сторону, — до Орла такие же «два девяносто», да за Орел до Киева снова еще добрых пятьсот верст. Этакого пути скоро не сделаешь, да и сделавши его не скоро отдохнешь, — долго еще будут ноги остекливши и руки трястись.
Иным даже думалось, что мастера набахвалили перед
