Сладострастныя тѣни на темной постели окружили, легли,
притаились, манятъ.
Наклоняются груди, сгибаются спины, вѣетъ жгучій, тягучій,
глухой ароматъ.
И, безъ силы подняться, безъ воли прижаться и вдавить свои
пальцы въ округлости плечъ,
Точно трупъ наблюдаю безстыдныя тѣни въ раздражающемъ
блескѣ курящихся свѣчъ;
Наблюдаю въ мерцаньи колѣнъ изваянья, бѣломраморность
бедеръ, оттѣнки волосъ…
А дымящее пламя взвивается въ вихрѣ и сливаетъ тѣла въ
разноцвѣтный хаосъ.
О, далекое утро на вспѣненномъ взморьѣ, странно-алыя
краски стыдливой зари!
О, весенніе звуки въ серебряномъ сердцѣ и твой сказочно-
ласковый образъ, Мари!
Это утро за ночью, за мигомъ признанья, перламутрово-
чистое утро любви,
Это утро, и воздухъ, и солнце, и чайки, и вездѣ — точно
отблескъ — улыбки твои!
Озаренный, смущенный, ребенокъ влюбленный, я безсильно
плыву въ безграничности грезъ…
А дымящее пламя взвивается въ вихрѣ и сливаетъ мечты
въ разноцвѣтный хаосъ.
1895.
Сладострастные тени на темной постели окружили, легли,
притаились, манят.
Наклоняются груди, сгибаются спины, веет жгучий, тягучий,
глухой аромат.
И, без силы подняться, без воли прижаться и вдавить свои
пальцы в округлости плеч,
Точно труп наблюдаю бесстыдные тени в раздражающем
блеске курящихся свеч;
Наблюдаю в мерцаньи колен изваянья, беломраморность
бедер, оттенки волос…
А дымящее пламя взвивается в вихре и сливает тела в
разноцветный хаос.
О, далекое утро на вспененном взморье, странно-алые
краски стыдливой зари!
О, весенние звуки в серебряном сердце и твой сказочно-
ласковый образ, Мари!
Это утро за ночью, за мигом признанья, перламутрово-
чистое утро любви,
Это утро, и воздух, и солнце, и чайки, и везде — точно
отблеск — улыбки твои!
Озаренный, смущенный, ребенок влюбленный, я бессильно
плыву в безграничности грез…
А дымящее пламя взвивается в вихре и сливает мечты
в разноцветный хаос.
1895.
