лямъ. Но этого нашему поэту и не нужно: каждый стихъ у него съ крыльями, каждый сразу подымаетъ насъ въ область поэзіи. Когда онъ скажетъ напримѣръ:
Та трава, что̀ вдали на могилѣ твоей,
Здѣсь на сердцѣ, чѣмъ старѣ оно, тѣмъ свѣжѣй, (I, 107)
то эти два стиха производятъ такое же впечатлѣніе, какъ цѣлая книга лирики. Тутъ и молодая любовь, и смерть, и долгіе годы, прожитые послѣ этой смерти, и далекая могила, и старое сердце, давно ставшее могилой любимаго существа, могилой вѣчно свѣжей, даже вѣчно свѣжѣсщей. Прелесть этого по-фетовски смѣлаго, но простого и яснаго образа безподобно выражаетъ нѣжность внушившаго его чувства, безконечную нѣжность, которая съ годами все глубже, все свѣтлѣе, но горитъ, какъ въ первую минуту.
Не всякому времени дается чувство поэзіи. Фетъ точно чужой среди насъ и очень хорошо чувствуетъ, что служитъ покинутому толпою божеству:
А я, попрежнему смиренный,
Забытый, брошенный въ тѣни,
Стою колѣнопреклоненный
И, красотою умиленный,
Зажегъ вечерніе огни (I, 52).
И это правда: его звуки попрежнему — одно поклоненіе прекрасному, одно чистое золото поэзіи; въ нихъ послышались только, кромѣ прежнихъ, еще новыя, глубокія и важныя струны.
Недурно было бы сказать нашимъ безчисленнымъ стихо-
