свои приговоры объ его стихахъ, обсуживать значеніе его поэтической дѣятельности. Можетъ-быть лучше было бы помолчать, лучше бы переждать, пока затихнутъ скорбныя чувства, пока образъ умершаго поэта перестанетъ вставать между нами и его неумирающею поэзіею. Но молчать нельзя, необходимо торопиться и воспользоваться тѣмъ, что вниманіе публики возбуждено, что у читателей на минуту возникъ вопросъ: что же такое Фетъ и какъ намъ слѣдуетъ цѣнить его? Для огромнаго большинства тѣхъ, до кого дошло имя поэта, этотъ вопросъ, какъ извѣстно,—чистая загадка; теперь удобное время отвѣчать на вопросъ и загадку и почитатели великаго таланта должны постараться писать, хотя бы сквозь слезы.
Фетъ былъ поэтомъ вполнѣ и до конца; и потому прославлять его—значитъ тоже, что прославлять поэзію. И наоборотъ: для пониманія тайны поэтическаго творчества онъ такой живой и ясный примѣръ, какого другого не найти. Онъ самъ, конечно, хорошо сознавалъ, что носитъ въ себѣ эту тайну, и часто выражалъ ее очень странными рѣчами. Онъ говорилъ, что поэзія и дѣйствительность не имѣютъ между собою ничего общаго, что какъ человѣкъ онъ—одно дѣло, а какъ поэтъ—другое. По своей любви къ рѣзкимъ и парадоксальнымъ выраженіямъ, которыми постоянно блестѣлъ его разговоръ, онъ доводилъ эту мысль даже до всей ея крайности; онъ говорилъ, что поэзія есть ложь и что поэтъ, который съ перваго же слова не начинаетъ лгать безъ оглядки, никуда не годится.
Люди, всею душою погруженные въ дѣйствительность, твердо въ нее вѣрящіе и постоянно хватающіеся за нее
