И женской прихоти, и серебристыхъ грезъ,
Невысказанныхъ мукъ и непонятныхъ слезъ (I, 95—96).
На ряду съ ней онъ указывалъ на другую, великолѣпную музу древнихъ, замѣтно даже отдавалъ должную дань ея превосходству; но, прибавлялъ онъ,
Мнѣ слуха не ласкалъ языкъ ея могучій,
И гибкій, и простой, и звучный безъ созвучій (I, 95).
Скромный къ самому себѣ, онъ даже еще прямѣе говорилъ про свое дарованіе:
Нѣтъ, не жди ты пѣсни страстной!
Эти звуки —бредъ неясный,
Томный звонъ струны (II, 5).
До самаго почти конца поэта не оставляла грусть о недосказанности, о непонятности его поэзіи, доходившая даже до какого-то болѣзненнаго желанія, чтобы «Лета поглотила его минутныя мечты»:
Съ солнцемъ склоняясь за темную землю,
Взоромъ весь пройденный путь я объемлю:
Вижу, безслѣдно пустынная мгла
День погасила и ночь привела.
Страннымъ лишь что-то мерцаетъ узоромъ:
Горе минувшее тайнымъ укоромъ,
Въ сбивчивомъ ходѣ несбыточныхъ грезъ,
Тамъ милліоны разсыпало слезъ.
Стыдно и больно, что такъ непонятно
Свѣтятся этн туманныя пятна,
Словно неясно дошедшая вѣсть...
Все бы, ахъ, все бы съ собою унесть! (I, 103).
Такова коренная трудность знакомства съ Фетомъ и проникновенія въ истинную сущность его поэзіи: крупные не-
