Не бурю страстную, не вызовы къ борьбѣ,
А исцѣленіе отъ муки (I, 98—99),
говорила поэту его муза, въ своей художественной замкнутости принимавшая выходъ изъ ея заколдованнаго круга не иначе, какъ за измѣну своему служенію. Соблазнъ конечно являлся и нашему поэту, но не соблазнительнымъ, а жалкимъ. Трудно болѣе грандіозно и просто воплотить все величіе несоблазнимаго духа, чѣмъ это сдѣлано Фетомъ.
Когда Божественный бѣжалъ людскихъ рѣчей
И празднословной ихъ гордыни
И голодъ забывалъ и жажду многихъ дней,
Внимая голосу пустыни,—
Его, взалкавшаго, на темя сѣрыхъ скалъ
Князь міра вынесъ величавый:
«Вотъ здѣсь, у ногъ твоихъ, всѣ царства»,—онъ сказалъ,
«Съ ихъ обаяніемъ и славой.
«Признай лишь явное. Пади къ моимъ ногамъ,
«Сдержи на мигъ порывъ духовный,—
«И эту всю красу, всю власть тебѣ отдамъ
«И покорюсь въ борьбѣ неровной».
Но Онъ отвѣтствовалъ: «Писанію внемли:
«Предъ Богомъ Господомъ лишь преклоняй колѣни».
И сатана исчезъ,—и ангелы пришли
Въ пустынѣ зкдать Его велѣній (I, 47).
Этотъ жалкій для поэта соблазнъ однакоже для огромнаго большинства является неотразимо привлекательнымъ и могущественнымъ; слава въ той или иной формѣ для всѣхъ почти художниковъ высшая цѣль ихъ стремленій и нерѣдко ради нея готовы они продать свое дарованіе, гоняясь за успѣхомъ и одобреніями толпы. Этой слабости причастны порою даже высшіе представители искусства; болѣе того,
