Словно Брунгильда, приступитъ ко мнѣ;
Ликъ ея будетъ — какъ призракъ въ огнѣ.
Щитъ въ ея легкой рукѣ проблеститъ, —
Съ трескомъ расколется твердый мой щитъ.
Тщетно свой мечъ подниму на нее, —
Въ панцырь мой вражье вонзится копье.
Шлемъ мой покатится, грустно звеня.
Вражья рука опрокинетъ меня.
И, окровавленъ, безъ силъ, чуть живой,
Радостно крикну изъ праха: „Я — твой!“
Словно Брунгильда, приступит ко мне;
Лик ее будет — как призрак в огне.
Щит в ее легкой руке проблестит, —
С треском расколется твердый мой щит.
Тщетно свой меч подниму на нее, —
В панцирь мой вражье вонзится копье.
Шлем мой покатится, грустно звеня.
Вражья рука опрокинет меня.
И, окровавлен, без сил, чуть живой,
Радостно крикну из праха: «Я — твой!»
Я не покрылъ лица забраломъ,
Не поднялъ твердаго щита, —
Я ждалъ одинъ, надъ темнымъ валомъ,
Гдѣ даль безмолвна и пуста.
Я звалъ: „Стрѣла чужого стана.
Взнесись и жизнь мою скоси!
Ты мнѣ предстань во мглѣ тумана,
La belle dame sans merci!“
Я не покрыл лица забралом,
Не поднял твердого щита, —
Я ждал один, над темным валом,
Где даль безмолвна и пуста.
Я звал: «Стрела чужого стана.
Взнесись и жизнь мою скоси!
Ты мне предстань во мгле тумана,
La belle dame sans merci!»
