жу къ Ивану Николаевичу, у нихъ отмѣнная телѣжка и лошадей сколько угодно.“ — „Такъ разбуди меня только пораньше и приготовь лошадь. — „Слушаю-съ.“ — „А достань-ка мнѣ изъ баула зеленую книжку, да персидскаго порошка. Убери самоваръ, дай мнѣ раздѣться и ступай спать.“ Въ прохладной, необитаемой комнатѣ, за перегородкой, не оказалось ни одной мухи, этого личнаго врага человѣка. Свѣжее сѣно пріятно благоухало, а коростель пробравшись подъ самое окно спальни однообразно дралъ горло въ картофельномъ огородѣ и подъ исполинскими лопухами.
Часовъ въ шесть утра я услыхалъ за перегородкой легкій звонъ стакана и чайной ложечки, а затѣмъ и кипѣніе самовара. Не успѣлъ я усѣсться за утренній кофе, какъ знакомый читателю Иванъ Николаевичъ вошелъ въ комнату въ черномъ люстриновомъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы и поздравилъ меня съ пріѣздомъ.
— Садитесь, Иванъ Николаевичъ! Дай еще стаканъ. Вамъ чаю?
— Покорнѣйше благодарю. Выпью. Да вамъ некогда; пожалуй не застанете Семена Семеновича. Они у насъ очень рано встаютъ.
— Ну, какъ дѣла ваши съ Бочкинымъ?
— Да теперь дѣла его не красивы. Какъ онъ тамъ на лазилъ, ни плакалъ, а сенатъ не даетъ ему топить насъ до разбирательства дѣла. Теперь вся сила въ окончательномъ рѣшеніи сената. Ахъ, какой человѣкъ! Это помилуйте такой актеръ-съ — куда Садовскому. Ему въ пору трагедіи играть-съ. Сѣдая борода, благообразный изъ себя и сейчасъ слезы въ два ручья. Несчастнаго, обиженнаго разыграетъ мастерски. А несчастье все въ томъ, что не даютъ забрать чужаго.
— Удивляюсь я одному, Иванъ Николаевичъ, какъ такой проходимецъ рѣшился на такое рискованое дѣло. Вѣдь ему перестройка мельницы стала, пожалуй, тысячъ двадцать пять?
— Пожалуй. Понадѣялся, дескать деньгами все поверну. Да вѣдь и правъ былъ. Вѣдь мы, какъ всей округѣ извѣстно, три мѣсяца прошлой зимой просидѣли затопленные по валы.
