являются существенныя черты эгоистическаго самоубійства, но онѣ могутъ проявляться и другимъ образомъ. Если стоикъ учитъ абсолютному безразличію ко всему, что выходитъ за предѣлы его индивидуальнаго „я“, если онъ заставляетъ индивида довольствоваться самимъ собою, то онъ въ то же время ставитъ его въ тѣсную зависимость отъ вселенскаго разума и низводитъ его до положенія орудія, съ помощью котораго этотъ разумъ реализуется. Такимъ образомъ, стоикъ сочетаетъ двѣ противоположныя концепціи: моральный индивидуализмъ въ наиболѣе радикальной формѣ и крайній пантеизмъ. Такимъ образомъ, рекомендуемое имъ самоубійство является одновременно безстрастнымъ, какъ у эгоиста, и облеченнымъ въ форму долга, какъ у альтруиста[1]. Въ немъ проявляются меланхолія одного и дѣятельная энергія другого; эгоизмъ въ немъ перемѣшивается съ мистицизмомъ. Между прочимъ, это смѣшеніе отличаетъ мистицизмъ, присущій эпохамъ паденія, отъ того, чрезвычайно отличнаго отъ него, несмотря на одинаковую внѣшность, мистицизма, который наблюдается у молодыхъ народовъ въ періодъ формированія. Первый вытекаетъ изъ коллективнаго порыва, увлекающаго по одному пути самыхъ различныхъ людей, изъ самоотверженія, съ которымъ люди забываютъ себя во имя общаго дѣла; второй является эгоизмомъ, занятымъ только собой, тѣмъ „ничто“, которое старается превзойти себя, но достигаетъ этого только по видимости и искусственнымъ образомъ.
A priori можно подумать, между природой самоубійства и видомъ смерти, который выбираетъ для себя самоубійца, существуетъ какое-нибудь соотношеніе. Въ самомъ дѣлѣ, представляется вполнѣ естественнымъ, что тѣ средства, ко-
- ↑ Сенека восхваляетъ самоубійство Катона—какъ образчикъ тріумфа человѣческой воли надъ вещами. (См. De Prov., 2, 9 и Ep., 71, 16).
