нымъ или посредственнымъ результатомъ положительнаго или отрицательнаго акта, совершеннаго самою жертвой.
Но это опредѣленіе недостаточно полно; оно не различаетъ двухъ совершенно различныхъ видовъ смерти. Нельзя относить къ одному разряду и разсматривать съ одинаковой точки зрѣнія смерть человѣка, страдающаго галлюцинаціями, который выскакиваетъ изъ окна верхняго этажа, думая, что оно находится въ уровень съ землей, и смерть психически здороваго человѣка, убивающаго себя вполнѣ сознательно. Вѣдь, строго говоря, почти нельзя указать такого смертельнаго исхода, который не былъ бы близкимъ или отдаленнымъ послѣдствіемъ того или иного поступка самого пострадавшаго лица. Правда, причины смерти чаще лежатъ внѣ насъ, чѣмъ внутри насъ, но онѣ вліяютъ на насъ только тогда, когда мы сами вступаемъ въ сферу ихъ дѣйствія. Можно-ли утверждать, что смерть только тогда можетъ называться самоубійствомъ, когда сама жертва, совершая поступокъ, знаетъ, что онъ будетъ имѣть смертельный исходъ? Что только тотъ дѣйствительно убиваетъ себя, кто хочетъ этого, и что самоубійство есть намѣренное убійство самого себя? Прежде всего, это значило бы опредѣлить самоубійство при помощи такого признака, который, каковы бы ни были его интересъ и важность, лишь съ трудомъ поддается наблюденію, а, слѣдовательно, не легко можетъ быть установленъ. Какъ узнать, что именно заставило дѣйствующее лицо рѣшиться на самоубійство; и когда онъ рѣшился, желалъ ли онъ именно смерти или преслѣдовалъ другую какую-нибудь цѣль? Само намѣреніе есть слишкомъ интимное проявленіе воли и можетъ быть разсматриваемо извнѣ только самымъ грубымъ и приблизительнымъ образомъ; оно ускользаетъ даже отъ внутренняго наблюденія. Какъ часто мы ошибаемся относительно настоящихъ мотивовъ нашихъ поступковъ! Какъ часто мы объясняемъ наши поступки благородными порывами, возвышенными соображеніями, тогда какъ они вызваны мелкими чувствами и слѣпою силой рутины.
