— Ну!… Вы рождены богачкой, и будете…
— Что-же? У меня рука не дрогнетъ… совершенно хладнокровно спросила продавщица: неужели эдакаго жалѣть?
— Такъ это его занавѣски и простыни?
— А чьи-же? Не боишься ли ты, что онъ насморкъ схватитъ?
— Я надѣюсь, что онъ не умеръ отъ какой-нибудь заразительной болѣзни… ммъ? спросилъ старый Джой, поднимая голову.
— Не бойтесь, Джой! Неужели я такъ глупа, чтобы съ нимъ связалась, если-бы?… О! Вы можете выворотить на изнанку и на лицо эту рубашку: могу вамъ отвѣтить, что хороша — лучшая его рубашка… Слава Богу, что я подвернулась: безъ меня бы пропало…
— Что-такое пропало? спросилъ старикъ Джой.
— Да вотъ что: похоронили-бы его, навѣрное, въ этой рубашкѣ; — отвѣтила она, смѣясь: по моему, — не такъ: господину покойнику все равно въ чемъ лежать: въ коленкорѣ или въ полотнѣ…“
Скруджъ едва-едва дослушалъ этотъ разговоръ.
Вообще всѣ лица казались ему демонами, препарировавшими, на перебой, чей-то трупъ.
Онъ отшатнулся въ ужасѣ, ибо сцена перемѣнилась, и онъ еле-еле не прикасался къ кровати, безъ занавѣсокъ: на кровати, подъ дырявой простыней, лежало что-то, понятное только на страшномъ языкѣ смерти.
Комната была очень темна, слишкомъ темна, чтобы разглядѣть въ ней что-нибудь, хотя Скруджъ и впивался въ этотъ полумракъ пытливыми взорами. Блѣдный свѣтъ извнѣ падалъ прямо на кровать, гдѣ лежалъ трупъ этого обнаженнаго, ограбленнаго, всѣми покинутаго, никѣмъ не оплакиваемаго и никѣмъ несторожимаго покойника.
— Ну!.. Вы рождены богачкой и будете…
— Что же? У меня рука не дрогнет… — совершенно хладнокровно спросила продавщица, — неужели эдакого жалеть?
— Так это его занавески и простыни?
— А чьи же? Не боишься ли ты, что он насморк схватит?
— Я надеюсь, что он не умер от какой-нибудь заразительной болезни… мм? — спросил старый Джой, поднимая голову.
— Не бойтесь, Джой! Неужели я так глупа, чтобы с ним связалась, если бы?.. О! Вы можете выворотить наизнанку и налицо эту рубашку: могу вам ответить, что хороша — лучшая его рубашка… Слава богу, что я подвернулась: без меня бы пропало…
— Что́ такое пропало? — спросил старик Джой.
— Да вот что: похоронили бы его, наверное, в этой рубашке, — ответила она, смеясь, — по-моему, не так — господину покойнику все равно в чем лежать: в коленкоре или в полотне…
Скрудж едва-едва дослушал этот разговор.
Вообще все лица казались ему демонами, препарировавшими наперебой чей-то труп.
Он отшатнулся в ужасе, ибо сцена переменилась, и он еле-еле не прикасался к кровати без занавесок: на кровати, под дырявой простыней лежало что-то, понятное только на страшном языке смерти.
Комната была очень темна, слишком темна, чтобы разглядеть в ней что-нибудь, хотя Скрудж и впивался в этот полумрак пытливыми взорами. Бледный свет извне падал прямо на кровать, где лежал труп этого обнаженного, ограбленного, всеми покинутого, никем не оплакиваемого и никем не сторожимого покойника.