И смѣнился въ Маланьѣ жаръ на холодъ, и погасла передъ глазами ея яркая краска картины съ Панкратіемъ, только-что озарявшая ихъ своимъ свѣтомъ.
И вѣдь Панкратій тоже тутъ похороненъ, тутъ гдѣ-то…
И быстро, по возможности, хотѣла бы Маланья двигать ногами, бѣжать куда-нибудь въ сторону, но гдѣ тутъ сторона, куда бѣжать, когда только и есть, что̀ мракъ и тишина безконечные, а снѣгъ, что ни шагъ, то глубже, а ноги все слабѣе и слабѣе.
Споткнулась Маланья обо что-то, руками ухватилась: чувствуетъ—малый крестъ въ рукахъ ея; удержалъ онъ ее—не упала…
Только лучше бы упала, потому что и тутъ, пожалуй, она причина… тотъ крестикъ дѣтскій, маленькій, такой, а все-таки отъ паденія онъ ее остановилъ. Перекрестилась Маланья, а передъ нею другая, не менѣе яркая, картина поднимается, еще правдивѣе прежней:
…Воскресный день… бабы на улицѣ ссорятся… Алена съ Анной бранью-бранятся, а Алена на сносѣ, совсѣмъ въ концѣ… дѣтища ждетъ… бранятся бабы за сплетню, которую Маланья распустила… Шумъ, крики… Мужики собрались, только вдали, по кругу остановились и смотрятъ… «Ты, молъ, такая и сякая»,—кричитъ Алена… а Анна, не долго думая, хвать ей кулакомъ, да въ самый желудокъ… ну, дитя не доносила… дитя похоронили…
…Можетъ, это надъ нимъ крестикъ этотъ поставленъ,—думаетъ Маланья и, выпрямившись во весь ростъ, крестится, крестится, только не знаетъ, на которую сторону ей креститься, потому что тьма и кругомъ ни звука, ни шелеста.
Сдѣлала она еще нѣсколько шаговъ впередъ… Филинъ гдѣ-то закричалъ, ребеночкомъ заплакалъ… Плачетъ, горемычный, плачетъ такъ, что душу воротитъ…
И сменился в Маланье жар на холод, и погасла перед глазами её яркая краска картины с Панкратием, только что озарявшая их своим светом.
И ведь Панкратий тоже тут похоронен, тут где-то…
И быстро, по возможности, хотела бы Маланья двигать ногами, бежать куда-нибудь в сторону, но где тут сторона, куда бежать, когда только и есть, что мрак и тишина бесконечные, а снег, что ни шаг, то глубже, а ноги всё слабее и слабее.
Споткнулась Маланья обо что-то, руками ухватилась: чувствует — малый крест в руках её; удержал он её — не упала…
Только лучше бы упала, потому что и тут, пожалуй, она причина… тот крестик детский, маленький, такой, а всё-таки от падения он её остановил. Перекрестилась Маланья, а перед нею другая, не менее яркая, картина поднимается, ещё правдивее прежней:
…Воскресный день… бабы на улице ссорятся… Алёна с Анной бранью бранятся, а Алёна на сносе, совсем в конце… детища ждёт… бранятся бабы за сплетню, которую Маланья распустила… Шум, крики… Мужики собрались, только вдали, по кругу остановились и смотрят… «Ты, мол, такая и сякая», — кричит Алёна… а Анна, не долго думая, хвать ей кулаком, да в самый желудок… ну, дитя не доносила… дитя похоронили…
…Может, это над ним крестик этот поставлен, — думает Маланья и, выпрямившись во весь рост, крестится, крестится, только не знает, на которую сторону ей креститься, потому что тьма и кругом ни звука, ни шелеста.
Сделала она ещё несколько шагов вперёд… Филин где-то закричал, ребёночком заплакал… Плачет, горемычный, плачет так, что душу воротит…
