вырвавшись изъ могилки, въ которой она сидѣла, разнесся по кладбищу и замеръ въ отдаленіи, безотвѣтный, напрасный… Испугался, должно-быть, филинъ, замолчалъ…
…А зачѣмъ это вокругъ меня,—думается Маланьѣ,—такъ свѣтло становится? Господи! Господи! не заря ли небесная, моя спасительница, занимается!
Крестится Маланья, крестится усиленно, никогда такъ не крестилась, никогда…
Только нѣтъ, не заря небесная занимается: это костяки людскіе свѣтиться начинаютъ! которые изъ нихъ разсыпались—въ цѣлое собираются… примѣряютъ одну, другую голову, не своя—бросаютъ! Косточки зардѣлись, одна о другую постукиваютъ, и уже не тьма кромѣшная вокругъ Маланьи, а свѣтъ великій, ослѣпляющій! И не безмолвіе повсюду царствуетъ вокругъ, а идетъ говорливая работа… и не поденщики тутъ трудятся, а сами на себя косточки работаютъ, торопятся въ цѣлыхъ людей собраться…
— Слышали,—говорятъ эти цѣлые, прежніе люди,—Маланья умерла, къ намъ прибыла…
— Алена, Алена! гдѣ ты, родная, гдѣ твое дѣтище малое, невинное, до колыбельки не выросшее?..
— Давайте сюда Панкратія, давайте его сюда! что̀ залежался! успѣетъ въ цѣлой-то вѣчности вволю належаться.
Видится Маланьѣ издали и Панкратій, здоровенный дѣтина, съ кулачищами на воздухъ поднятыми; не идетъ онъ, а ногами топочетъ, точь-въ-точь какъ въ самую минуту смерти своей… только не на мѣстѣ онъ остается, а къ Маланьѣ приближается… Хочетъ Маланья перекреститься—не можетъ; глаза закроетъ—еще яснѣе видятъ; крикнуть бы опять—да въ груди точно камень лежитъ, ни шевельнуться, ни откликнуться…
А тѣмъ временемъ косточки, людьми ставши, на Царицу Небесную молиться идутъ… гдѣ же ты, Царица Не-
вырвавшись из могилки, в которой она сидела, разнёсся по кладбищу и замер в отдалении, безответный, напрасный… Испугался, должно быть, филин, замолчал…
…А зачем это вокруг меня, — думается Маланье, — так светло становится? Господи! Господи! не заря ли небесная, моя спасительница, занимается!
Крестится Маланья, крестится усиленно, никогда так не крестилась, никогда…
Только нет, не заря небесная занимается: это костяки людские светиться начинают! которые из них рассыпались — в целое собираются… примеряют одну, другую голову, не своя — бросают! Косточки зарделись, одна о другую постукивают, и уже не тьма кромешная вокруг Маланьи, а свет великий, ослепляющий! И не безмолвие повсюду царствует вокруг, а идёт говорливая работа… и не подёнщики тут трудятся, а сами на себя косточки работают, торопятся в целых людей собраться…
— Слышали, — говорят эти целые, прежние люди, — Маланья умерла, к нам прибыла…
— Алёна, Алёна! где ты, родная, где твоё детище малое, невинное, до колыбельки не выросшее?..
— Давайте сюда Панкратия, давайте его сюда! что залежался! успеет в целой-то вечности вволю належаться.
Видится Маланье издали и Панкратий, здоровенный детина, с кулачищами на воздух поднятыми; не идёт он, а ногами топочет, точь-в-точь как в самую минуту смерти своей… только не на месте он остаётся, а к Маланье приближается… Хочет Маланья перекреститься — не может; глаза закроет — ещё яснее видят; крикнуть бы опять — да в груди точно камень лежит, ни шевельнуться, ни откликнуться…
А тем временем косточки, людьми ставши, на Царицу Небесную молиться идут… где же ты, Царица Не-
