Вслѣдъ за офицеромъ изъ баркаса стали выходить гребцы, красные, вспотѣвшіе, съ трудомъ переводившіе дыханіе отъ усталости. Поддерживаемый однимъ изъ гребцовъ, на палубу вышелъ и спасенный—маленькій негръ, лѣтъ десяти, одиннадцати, весь мокрый, въ рваной рубашкѣ, прикрывавшей небольшую часть его худого, истощеннаго чернаго, отливавшаго глянцемъ, тѣла.
Онъ едва стоялъ на ногахъ и вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ, глядя ввалившимися большими глазами съ какою-то безумною радостью и въ то же время недоумѣніемъ, словно не вѣря своему спасенію.
— Совсѣмъ полумертваго съ мачты сняли; едва привели въ чувство бѣднаго мальчишку,—докладывалъ капитану офицеръ, ѣздившій на баркасѣ.
— Скорѣй его въ лазаретъ!—приказалъ капитанъ.
Мальчика тотчасъ же отнесли въ лазаретъ, вытерли на сухо, уложили въ койку, покрыли одѣялами, и докторъ началъ его отхаживать, вливая въ ротъ ему по нѣскольку капель коньяку.
Онъ жадно глоталъ влагу и умоляюще глядѣлъ на доктора, показывая на ротъ.
А на верху ставили паруса, и минутъ черезъ пять „Забіяка“ снова шелъ прежнимъ курсомъ, и матросы снова принялись за прерванныя работы.
— Арапчонка спасли!—раздавались со всѣхъ сторонъ веселые матросскіе голоса.
— И какой же онъ щуплый, братцы!
Нѣкоторые бѣгали въ лазаретъ узнавать, что съ арабчонкомъ.
— Докторъ отхаживаетъ. Не бойсь, выходитъ!
Черезъ часъ марсовой Коршуновъ принесъ извѣстіе, что арапчонокъ спитъ крѣпкимъ сномъ послѣ того, какъ докторъ далъ ему несколько ложечекъ горячаго супа…
— Нарочно для арапчонка, братцы, кокъ супъ варилъ, вовсе, значитъ, пустой, безо всего, такъ отваръ бытто,—съ оживленіемъ продолжалъ Коршуновъ, довольный и тѣмъ, что ему, извѣстному вралю, вѣрятъ въ данную минуту, и тѣмъ, что онъ на этотъ разъ не вретъ, и тѣмъ, что его слушаютъ.
И словно бы желая воспользоваться такимъ исключительнымъ для него положеніемъ, онъ торопливо продолжаетъ:
