потанцовать, потому что тотчасъ же вскочилъ на ноги и сталъ отплясывать, къ общему удовольствію собравшейся кучки матросовъ и самого Лучкина.
Когда танецъ былъ оконченъ, маленькій негръ отлично понялъ, что пляской его остались довольны, потому что многіе матросы трепали его и по плечу, и по спинѣ, и по головѣ, и говорили, весело смѣясь:
— Гутъ, Максимка! Молодца Максимка!
Трудно сказать, на сколько бы увѣнчались успѣхомъ дальнѣйшія попытки Лучкина познакомить Максимку съ его именемъ,—попытки, къ которымъ Лучкинъ хотѣлъ было вновь приступить, но появленіе на бакѣ мичмана, говорящаго по-англійски, значительно упростило дѣло. Онъ объяснилъ мальчику, что онъ не „бой“, а Максимка, и кстати сказалъ, что Максимкина друга зовутъ Лучкинъ.
— Теперь, братъ, онъ знаетъ, какъ ты его прозвалъ!—проговорилъ, обращаясь къ Лучкину, мичманъ.
— Премного благодаренъ, ваше благородіе!—отвѣчалъ обрадованный Лучкинъ и прибавилъ:—а то я, ваше благородіе, долго бился… Мальчонка башковатый, а никакъ не могъ взять въ толкъ, какъ его зовутъ.
— Теперь знаетъ… Ну-ка, спроси?
— Максимка!
Маленькій негръ указалъ на себя.
— Вотъ такъ ловко, ваше благородіе… Лучкинъ!—снова обратился матросъ къ мальчику.
Мальчикъ указалъ пальцемъ на матроса.
И оба они весело смѣялись. Смѣялись и матросы и замѣчали:
— Арапчонокъ въ науку входитъ…
Дальнѣйшій урокъ пошелъ, какъ по маслу.
Лучкинъ указывалъ на разные предметы и называлъ ихъ, при чемъ, при малѣйшей возможности исковеркать слово, коверкалъ его, говоря вмѣсто рубаха—„рубахъ“, вмѣсто мачта—„мачтъ“, увѣренный, что при такомъ измѣненіи словъ они болѣе похожи на иностранныя и легче могутъ быть усвоены Максимкой.
Когда просвистали ужинать, Максимка уже могъ повторять за Лучкинымъ нѣсколько русскихъ словъ.
— Ай да Лучкинъ. Живо обучилъ арапчонка. Того и гляди, до Надежнаго Мыса понимать станетъ по нашему!—говорили матросы.
