сухари; ну и этой подлой мокроты не станетъ—обсушимся… Простоишь вахту, такъ весь мокрый, ровно утка, спустишься внизъ да такъ мокрый и въ койку—гдѣ ужъ тутъ переодѣваться, того и гляди лбомъ стукнешься, качка—страсть! Ну, и опять же видимъ и начальство не робѣетъ—такъ намъ чего робѣть. Стоитъ, этто, нашъ командиръ Алексѣй Алексѣичъ на мостикѣ въ кожанѣ своемъ да въ зюйдъ-весткѣ, спокойный такой, безстрашный, да только рулевымъ командуетъ, какъ править; а у штурвала стояли двое коренныхъ рулевыхъ да четверо подручныхъ… Ловко правили. Въ тѣ дни командиръ безсмѣнно почти на верху находился, никому, значитъ, въ такую погоду не довѣрялъ… Днемъ только на часокъ-другой спустится внизъ, къ себѣ въ каюту, а за себя оставитъ старшаго офицера, подремлетъ однимъ глазомъ, выпьетъ рюмочку марсалы, или какого тамъ вина, закуситъ галеткой, и снова выскочитъ и на мостикъ. „Идите, молъ, Иванъ Иванычъ,—это старшаго офицера такъ звали,—а я, побуду наверху“… И опять, какъ слѣдоваетъ, по присягѣ и совѣсти, смотритъ за „Голубчикомъ“, ровно добрая мать за больнымъ дитей. Самъ изъ лица блѣдный такой, глаза красные отъ недосыпки, однако, виду бодраго… Нѣтъ-нѣтъ да и пошутить съ вахтеннымъ офицеромъ… Тоже, братцы, и командирская должность, прямо сказать, въ родѣ бытто анаѳемской, а главное дѣло—отвѣчать за всѣхъ приходится. И за матросскія души Богу-то отвѣтишь на томъ свѣтѣ, ежели сплоховалъ и погубилъ ихъ. Въ комъ совѣсть есть, тотъ это и понимаетъ, а въ которомъ ежели нѣтъ, и который матроса тѣснитъ, у того Господь и разумъ отнимаетъ во время штурмы… Оробѣетъ вовсе, ровно не командиръ, а баба глупая… Ну, а въ такомъ разѣ и всѣ оробѣютъ… А море, братцы, робкихъ не почитаетъ… Коли ты передъ имъ струсилъ—тутъ тебѣ и покрышка!
Егорычъ, вообще любившій пофилософствовать, на минуту замолчалъ и сталь набивать свою трубочку. Закуривъ ее, онъ сдѣлалъ двѣ затяжки, не поморщившись отъ крѣпчайшей махорки, и, благосклонно протянувъ трубку молодому матросику, продолжалъ:
— Хорошо. Жарили мы, братцы, этакимъ манеромъ, съ попутной штурмой, дня два и валяли узловъ по одиннадцати, какъ на третій день, этакъ утромъ, штурма сразу полегчала, и къ полудню вѣтеръ вдругъ стихъ, словно пропалъ, только
