Съ тѣхъ поръ между адмиральскимъ сыномъ и арестантами завязалось прочное знакомство, о которомъ Вася, разумѣется, благоразумно умалчивалъ, зная, что дома его за это не похвалятъ. И чѣмъ ближе онъ узнавалъ ихъ, тѣмъ болѣе и болѣе убѣждался, что и няня, и мать, и сестры, и старичокъ генералъ—рѣшительно заблуждаются, считая ихъ ужасными людьми. Напротивъ, по мнѣнію Васи, они были славные и добрые, и онъ только удивлялся, за что такихъ людей, которые такъ усердно работали, такъ хорошо къ нему относились, баловали его самодѣльными игрушками и такъ гостепріимно угощали его,—за что, въ самомъ дѣлѣ имъ обрили головы и на ноги надѣли кандалы, лишивъ бѣдныхъ возможности бѣгать, какъ бѣгаетъ онъ.
Вася со всѣми своими новыми знакомыми былъ въ хорошихъ отношеніяхъ, но болѣе всего подружился съ однимъ молодымъ, бѣлокурымъ, небольшого роста, стройнымъ арестантомъ, съ голубыми ласковыми глазами. Онъ не зналъ, за что попалъ этотъ человѣкъ въ арестанты и не интересовался знать, рѣшивъ почему-то, что, вѣрно, не за важную вину.
Онъ чувствовалъ какую-то особенную привязанность къ этому арестанту съ задумчивымъ грустнымъ взглядомъ и за то, что тотъ разсказывалъ отличныя сказки, и за то, что онъ былъ часто грустенъ, и за его мягкій, ласковый голосъ, и за его необыкновенно добрую и пріятную улыбку,—короче, рѣшительно за все.
Звали его Максимомъ. Арестанты называли его еще „соловьемъ“ за то, что часто во время работы онъ пѣлъ пѣсни и пѣлъ ихъ замѣчательно хорошо.
Когда мальчикъ, бывало, слушалъ его пѣніе, полное безпредѣльной тоски, невольное чувство безконечной жалости къ этому пѣвцу въ кандалахъ охватывало его маленькое сердце, и къ горлу подступали слезы.
И нерѣдко, нервно потрясенный, онъ убѣгалъ.
Вася попалъ въ садъ какъ разъ во время.
Арестанты только что зашабашили на полчаса и, расположившись кто кучками, кто въ одиночку, въ концѣ одной
