появившейся мыслью, что какая-нибудь другая женщина можетъ, вслѣдъ за переѣздомъ Варвары Александровны, поселиться съ „этимъ человѣкомъ“ и не только чинить ему бѣлье, пришивать пуговицы, убирать столъ въ кабинетѣ и наливать по вкусу чай, — но вотъ въ этой же самой комнатѣ нѣжно и мирно бесѣдовать съ нимъ, и не думающимъ удирать изъ дому… Кто именно могла быть такой „дурой“, Варвара Александровна съ достовѣрностью рѣшить не могла („этотъ подлецъ ловко скрываетъ отъ нея свои интриги“) и подозрѣніе ея перебѣгало съ одной „дуры“ на другую изъ нѣкоторыхъ знакомыхъ дамъ, задѣло, было, одну смазливую дѣвушку, говорившую, что она безъ предразсудковъ, и кокетничавшую довольно „нагло“ съ „этимъ человѣкомъ“, и въ слѣпой ярости метнулось даже на свою кузину, молодую „толстушку“, съ которой „этотъ человѣкъ“ въ послѣднее время обращался слишкомъ по родственному и всегда, при встрѣчахъ, какъ-то долго цѣловалъ ея „скверныя“, „жирныя“ руки, находя ихъ красивыми, — и ни на комъ не остановилось окончательно… Но такая „дура“ могла найтись и вѣрно ужъ есть… Анна Петровна, напримѣръ… Мало ли безсовѣстныхъ женщинъ, разстраивающихъ семейное согласіе? — И „этотъ человѣкъ“ можетъ быть счастливъ, устроивши себѣ новую пріятную жизнь, въ то время, какъ она будетъ жить въ трехъ маленькихъ комнатахъ, въ заботахъ о дѣтяхъ, одинокой, несчастной вдовой при живомъ мужѣ…
Эта мысль о другой женщинѣ, мгновенно развитая причудливой фантазіей Варвары Александровны въ цѣлую картину благополучной, счастливой жизни виноватаго, негоднаго мужа, заставила маленькую женщину вздрогнуть, какъ ужаленную, отъ прилива злобнаго чувства и острой тяжкой обиды.
Господи! Могла ли она когда-нибудь подумать, что ей придется переживать такія страданія и что ее осмѣлится такъ безжалостно оскорблять тотъ самый человѣкъ, который прежде — и давно ли? — былъ ея покорнымъ, безотвѣтнымъ рабомъ.
Въ самомъ дѣлѣ быть оскорбленной человѣкомъ, котораго женщина считала своимъ вѣчнымъ подданнымъ, это еще обиднѣе! А прежде, когда Борисъ Николаевичъ еще не со-
