— А во-вторыхъ, — такъ же спокойно и съ тою же самоувѣренной серьезностью продолжалъ молодой человѣкъ, — во-вторыхъ, та маленькая доля удовольствія, происходящая отъ удовлетворенія альтруистическаго чувства, какую ты получилъ, защищая обиженнаго, по твоему мнѣнію, человѣка, обращается въ нуль передъ той суммой непріятностей и страданій, которыя ты можешь испытать впослѣдствіи и, слѣдовательно, ты же останешься въ явномъ проигрышѣ…
— Въ явномъ проигрышѣ?.. Такъ, такъ… Ну, а въ-третьихъ? — съ нервнымъ нетерпеніемъ допрашивалъ Ордынцевъ, жестоко теребя свою бороду.
— А въ третьихъ, если Гобзинъ имѣетъ намѣреніе выгнать, по тѣмъ или другимъ соображеніямъ, служащаго, то, разумѣется, выгонитъ. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзинъ выгонитъ Петрова или Иванова. Такимъ образомъ, явится лишь перестановка именъ, а фактъ несправедливости останется. Кажется, очевидно? — заключилъ Алексѣй.
— Еще-бы! Необыкновенно очевидно… совсѣмъ очевидно, — началъ-было саркастически-холоднымъ тономъ Ордынцевъ, но не выдержалъ и въ негодованіи крикнулъ сыну:
— Фу, мерзость! Основательная мерзость, достойная лишь оскотинившагося эгоиста! И это въ 22 года!? Какими же мерзавцами будете вы, молодые старики, въ тридцать!?
И бросивъ на сына взглядъ, полный презрѣнія, Ордынцевъ шумно поднялся съ мѣста и ушелъ въ кабинетъ, захлопнувъ сердито двери. Вслѣдъ за нимъ ушла и Шурочка съ глазами, полными слезъ.
— А ты, Леша, не обращай вниманія! — промолвила нѣжно мать. Но „молодой человѣкъ“ и безъ совѣта матери не обратилъ никакого вниманія на слова отца, и ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его физіономіи.
— Вотъ, всегда такъ. Спроситъ мнѣнія и выругается какъ извощикъ! — невозмутимо спокойно проговорилъ онъ, какъ бы про себя, ни къ кому не обращаясь, и, пожимая съ видомъ снисходительнаго сожалѣнія плечами, ушелъ къ себѣ въ комнату заниматься.
Поднялась и Ольга, но прежде, чѣмъ уйти, спросила:
— Мы поѣдемъ къ Алексѣевымъ, мама? У нихъ сегодня журъ-фиксъ.
— Пожалуй, поѣдемъ, если хочешь.
