Но онъ все-таки не могъ молчать и продолжалъ:
— На-дняхъ еще, братъ, я видѣлъ одного студента… племянника…
— Хорошъ? — усмѣхнулся Вершининъ, не догадываясь о комъ идетъ дѣло.
— Ве-ли-ко-лѣ-пенъ!.. Боже, какая скотина! И съ какой основательностью говорилъ онъ, что главный принципъ: собственная шкура! И во первыхъ, и во вторыхъ, и въ третьихъ…
Ордынцевъ закурилъ папироску и неожиданно спросилъ:
— Что если-бы у тебя да такой сынокъ?
— Это несчастіе…
— То-то и есть. Именно несчастіе… И мы въ немъ виноваты… отцы… Да… А вѣдь такихъ молодыхъ стариковъ нынче много…
— Всякіе есть…
— Нѣтъ, ты возъми средній типъ…
— Положимъ… Но болъшинство всегда и вездѣ приспособляется къ даннымъ условіямъ… Есть и теперь, братъ, честная молоделіь, и напрасно мы брюзжимъ, какъ старики, на нее… Есть она и ищетъ правды…
— Не видалъ я такихъ! — проговорилъ Ордынцевъ, вспоминая пріятелей сына.
— А я зныю… Да иначе и бытъ не можетъ! Правда вотъ только кусается… не всякую можно сказать… Ну, да не вѣчно же будетъ литература безшабашной… Очнется и она… Да ты что, Василій Михайлычъ, пріунылъ? Одолѣлъ, что ли, Гобзинъ? Давай-ка лучше выпъемъ, дружище…
Пріятели чокнулись.
— Тоже и наша литераторская жизнъ не сладка, другъ сердечный! Иной разъ пишешь и стыдъ беретъ, — до того изворачивайся, чтобы сказать, что сажа черна… Времена! А ты какъ думалъ, а?
— Знаю, Сергѣй Павлычъ… И вы подъ началомъ… Пиши да оглядывайся…
— То-то оглядывайся, да еще бойся какъ бы безъ работы не остаться.
— По крайней мѣрѣ ты отъ животныхъ въ родѣ Гобзина не зависишь… Не смѣютъ они ничего съ тобой сдѣлать!
— Не смѣютъ? Да ты изъ Аркадіи что-ли пріѣхалъ?
— Еще бы. У тебя имя…
