тя… Надо и о завтрашнемъ днѣ подумать. Отъ этой работы она отложитъ кое-что въ завѣтный „Катинъ фондъ“ и найметъ на лѣто комнатку гдѣ-нибудь за городомъ.
Прошло два мѣсяца.
За это время Надежда Порфирьевна сшила много платьевъ: и визитныхъ, и простыхъ. Оставалось послѣднее — вѣнчальное.
И какъ-же похудѣла за это время Надежда Порфирьевна! Съ этой спѣшной работой приданаго она совсѣмъ истомилась.
„Лѣтомъ отдохну и поправлюсь. За то хорошо наработала“! — утѣшала она себя, любовно поглядывая на свою Катю.
Въ жаркій день, въ началѣ іюня, Надежда Порфирьевна сидѣла за своей машинкой, заканчивая роскошное вѣнчальное платье. Завтра оно будетъ готово, какъ разъ за три дня до свадьбы.
Съ грустной улыбкой шила она это платье для той, которая выходила замужъ за человѣка, лишившаго ее вѣнчальнаго наряда, какъ въ душную комнату вошла Людмила Алексѣевна.
Она вошла, нарядная и тихая, словно стыдясь своего счастья, которое такъ и сверкало во всемъ ея существѣ: въ лицѣ, въ глазахъ, въ манерахъ и, кажется, въ самомъ ея свѣтломъ костюмѣ.
— Голубушка… дорогая. Что-жъ это? За что вы забыли меня? Ни разу не были!
Она поцѣловала Надежду Порфирьевну, Катю и, присѣвъ около Надежды Порфирьевны, продолжала:
— Ужъ не сердитесь ли вы? За что-же? Отчего вы не приходили примѣрять платья?
— Я, сердиться? Богъ съ вами, Людмила Алексѣевна! — промолвила, чуть-чуть краснѣя, Надежда Порфирьевна. — Некогда было. Сами знаете: спѣшка.
— То-то… А я думала…
Лицо молодой дѣвушки озарилось улыбкой.
— Но это… вѣнчальное платье вы придете примѣрить? Милая! Приходите…
И съ невольнымъ эгоизмомъ безконечно счастливыхъ людей прибавила.
— Ахъ, еслибъ вы знали, какъ я счастлива! Просто совѣстно.
тя… Надо и о завтрашнем дне подумать. От этой работы она отложит кое-что в заветный «Катин фонд» и наймет на лето комнатку где-нибудь за городом.
Прошло два месяца.
За это время Надежда Порфирьевна сшила много платьев: и визитных, и простых. Оставалось последнее — венчальное.
И как же похудела за это время Надежда Порфирьевна! С этой спешной работой приданого она совсем истомилась.
«Летом отдохну и поправлюсь. Зато хорошо наработала!» — утешала она себя, любовно поглядывая на свою Катю.
В жаркий день, в начале июня, Надежда Порфирьевна сидела за своей машинкой, заканчивая роскошное венчальное платье. Завтра оно будет готово, как раз за три дня до свадьбы.
С грустной улыбкой шила она это платье для той, которая выходила замуж за человека, лишившего ее венчального наряда, как в душную комнату вошла Людмила Алексеевна.
Она вошла, нарядная и тихая, словно стыдясь своего счастья, которое так и сверкало во всем ее существе: в лице, в глазах, в манерах и, кажется, в самом ее светлом костюме.
— Голубушка… дорогая. Что ж это? За что вы забыли меня? Ни разу не были!
Она поцеловала Надежду Порфирьевну, Катю и, присев около Надежды Порфирьевны, продолжала:
— Уж не сердитесь ли вы? За что же? Отчего вы не приходили примерять платья?
— Я, сердиться? Бог с вами, Людмила Алексеевна! — промолвила, чуть-чуть краснея, Надежда Порфирьевна. — Некогда было. Сами знаете: спешка.
— То-то… А я думала…
Лицо молодой девушки озарилось улыбкой.
— Но это… венчальное платье вы придете примерить? Милая! Приходите…
И с невольным эгоизмом бесконечно счастливых людей прибавила.
— Ах, если б вы знали, как я счастлива! Просто совестно.
