дернутыя однимъ розовымъ отблескомъ. Преданная поклонница свѣта видитъ себя въ мечтахъ своихъ, среди пышнаго празднества, на которомъ «ею, любующеюся, любуются всѣ». Ея прелестный станъ, облеченный въ бѣлыя ткани, носится въ вихрѣ веселаго танца; ея глаза свѣтятъ ярче, ея поступь воздушнѣе, чѣмъ у кого бы то ни было въ этомъ собраніи. Время быстро летитъ среди этихъ грезъ; наступаетъ, наконецъ, и желанный часъ ея вступленія въ эти Елисейскія поля, въ которыя до сихъ поръ она уносилась только на крыльяхъ фантазіи. Какими волшебными видѣніями кажется ей теперь все, представляющееся ея очарованному взору! Каждая новая картина кажется ей лучше прежней. Но она скоро замѣчаетъ, что подъ этою блестящей наружностью скрывается одна суета; лесть, которою она недавно еще упивалась, рѣжетъ ей теперь слухъ; и она, съ утраченнымъ здоровьемъ и горечью въ сердцѣ, удаляется прочь, сознавая, что земныя удовольствія не могутъ удовлетворять стремленій души!..»
И такъ далѣе, и такъ далѣе. Во время чтеній, слышался одобрительный шепотъ и прорывавшіяся вполголоса восклицанія: «Какъ мило!..» «Какъ краснорѣчиво!..» «Какъ вѣрно!» и пр. И когда авторша прочла заключительное, особенно удручительное нравоученіе, ее наградили восторженными рукоплесканіями.
Потомъ поднялась худощавая, унылая дѣвушка, лицо которой отличалось «интересною» блѣдностью, производимою пилюлями и диспепсіею, и прочла «поэму». Изъ нея достаточно привести два станса:
«Алабама, прости! тебя я люблю,
Но должна я разстаться съ почвой твоею!
Несказанную муку при этомъ терплю;
Вспомню все, — и отъ жгучей боли нѣмѣю!
Вѣдь въ твоихъ я бродила цвѣтистыхъ лѣсахъ,
И мечтала, читала у Талапузы,
И внимала волнамъ въ Таласайскихъ водахъ,
И встрѣчала зарю на вершинахъ Коузы.
Но тоска моя мнѣ не станетъ въ позоръ,
Не чужимъ я свой вздохъ посвящаю!
Не печаль по чужбинѣ туманитъ мой взоръ,
Не чужой, вѣдь, я штатъ покидаю!
Вамъ, мѣстамъ дорогимъ, мой прощальный привѣтъ,
Тѣмъ, позади, что какъ бы тонутъ въ пучину…
Да остынутъ мои сердце, очи и tête,
Если я къ Алабамѣ остыну!»
