ченъ слабостью; онъ не въ состояніи задержаться на одной какой-нибудь мысли и строго прослѣдить ее до конца; если туристъ садится писать, онъ не можетъ сосредоточиться, не можетъ найти необходимаго ему слова, забываетъ, о чемъ онъ хочетъ говорить и сидитъ съ перомъ въ рукѣ, поднявъ голову, закрывъ глаза, и напряженно прислушиваясь къ раздающемуся въ его ушахъ шуму, подобному заглушенному грохоту отдаленнаго поѣзда. Звукъ этотъ не проходитъ даже во время самаго крѣпкаго сна, и несчастный поневолѣ слушаетъ его, слушаетъ напряженно, съ тревогою и кончаетъ тѣмъ, что, наконецъ, просыпается въ отчаяніи и совершенно измученный. И всетаки онъ не можетъ дать себѣ отчета въ этомъ явленіи. Такъ идетъ у него день за днемъ, и онъ чувствуетъ себя, какъ бы въ спальномъ вагонѣ. Въ концѣ концовъ требуется не менѣе недѣли времени, чтобы открыть, что причина всѣхъ его несчастій заключается въ шумѣ горнаго источника, шумѣ, который преслѣдуетъ его, не давая ни минуты отдыха. Тогда для него настаетъ время уѣзжать изъ Швейцарія, потому что, разъ причина найдена, мученія его увеличатся въ нѣсколько разъ. Шумъ потока начинаетъ сводить его съ ума, а физическая боль становится невыносимой. При приближеніи къ одному изъ такихъ потоковъ, онъ испытываетъ такія мученія, что готовъ повернуть обратно, чтобы только избѣжать встрѣчи со своимъ врагомъ. Подобное же возбужденіе, прошедшее у меня послѣ отъѣзда изъ Швейцаріи, вновь охватило меня вслѣдствіе уличнаго шума и грохота, когда я мѣсяцевъ восемь или девять спустя пріѣхалъ въ Парижъ. Въ поискахъ за тишиной я даже забрался въ шестой этажъ гостинницы. Однажды около полночи, когда уличный шумъ почти затихъ, я собирался лечь спать, какъ вдругъ услышалъ какой-то новый своеобразный звукъ. Прислушиваюсь — нѣтъ сомнѣнія, какой-то развеселый лунатикъ отплясываетъ какъ разъ надъ моею головою что-то вродѣ сарабанды; пляшетъ очень осторожно, но тѣмъ не менѣе съ увлеченіемъ. Конечно, я сталъ ожидать, скоро ли онъ кончитъ. Тихо шаркая, онъ плясалъ пять долгихъ, долгихъ минутъ; затѣмъ послѣдовала пауза, затѣмъ что-то тяжело упало на полъ. «А, — подумалъ я про себя, — онъ снимаетъ съ себя сапоги — благодареніе небу, внушившему ему эту мысль». Послѣ минутной тишины шарканье послышалось снова. «Ужь не хочетъ ли это онъ попробовать танцовать въ одномъ сапогѣ?» подумалъ я про себя. Послѣдовала новая пауза и новый ударъ въ полъ. — «Это онъ снялъ съ себя другой сапогъ, наконецъ-то», — сказалъ я. Однако что-то не такъ. Шарканье послышалось снова. — «Чортъ его возьми, — вскричалъ я, — онъ танцуетъ въ туфляхъ!» — Минуту спустя настала обычная пауза, а затѣмъ новый ударъ чего-то объ полъ. «Проклятіе, да онъ въ двухъ парахъ сапогъ!» Про-
чен слабостью; он не в состоянии задержаться на одной какой-нибудь мысли и строго проследить ее до конца; если турист садится писать, он не может сосредоточиться, не может найти необходимого ему слова, забывает, о чем он хочет говорить и сидит с пером в руке, подняв голову, закрыв глаза, и напряженно прислушиваясь к раздающемуся в его ушах шуму, подобному заглушенному грохоту отдаленного поезда. Звук этот не проходит даже во время самого крепкого сна, и несчастный поневоле слушает его, слушает напряженно, с тревогою и кончает тем, что, наконец, просыпается в отчаянии и совершенно измученный. И все-таки он не может дать себе отчета в этом явлении. Так идет у него день за днем, и он чувствует себя, как бы в спальном вагоне. В конце концов требуется не менее недели времени, чтобы открыть, что причина всех его несчастий заключается в шуме горного источника, шуме, который преследует его, не давая ни минуты отдыха. Тогда для него настает время уезжать из Швейцария, потому что, раз причина найдена, мучения его увеличатся в несколько раз. Шум потока начинает сводить его с ума, а физическая боль становится невыносимой. При приближении к одному из таких потоков, он испытывает такие мучения, что готов повернуть обратно, чтобы только избежать встречи со своим врагом. Подобное же возбуждение, прошедшее у меня после отъезда из Швейцарии, вновь охватило меня вследствие уличного шума и грохота, когда я месяцев восемь или девять спустя приехал в Париж. В поисках за тишиной я даже забрался в шестой этаж гостиницы. Однажды около полночи, когда уличный шум почти затих, я собирался лечь спать, как вдруг услышал какой-то новый своеобразный звук. Прислушиваюсь — нет сомнения, какой-то развеселый лунатик отплясывает как раз над моею головою что-то вроде сарабанды; пляшет очень осторожно, но тем не менее с увлечением. Конечно, я стал ожидать, скоро ли он кончит. Тихо шаркая, он плясал пять долгих, долгих минут; затем последовала пауза, затем что-то тяжело упало на пол. «А, — подумал я про себя, — он снимает с себя сапоги — благодарение небу, внушившему ему эту мысль». После минутной тишины шарканье послышалось снова. «Уж не хочет ли это он попробовать танцевать в одном сапоге?» подумал я про себя. Последовала новая пауза и новый удар в пол. — «Это он снял с себя другой сапог, наконец-то», — сказал я. Однако что-то не так. Шарканье послышалось снова. — «Черт его возьми, — вскричал я, — он танцует в туфлях!» — Минуту спустя настала обычная пауза, а затем новый удар чего-то об пол. «Проклятие, да он в двух парах сапог!» <span style="color:#005000" title="Прошел">Про-
