счастія: мамонты явно раздѣляли нашу горесть. Эти благородныя созданія, первыя въ природѣ послѣ человѣка, даже превыше многихъ людей одаренныя рѣдкимъ умомъ и превосходною чувствительностью, принимали трогательное, хотя безмолвное участіе въ общественной печали. Мой рыжій мамонтъ, свободно понимавшій разговоры на трехъ языкахъ, колотилъ себя хоботомъ по бокамъ, и грустно вздыхалъ, проходя мимо разрушенныхъ жилищъ моихъ пріятелей, которыхъ почиталъ онъ своими. Увидѣвъ моего дядю, расхаживающаго по развалинамъ новаго своего дома, онъ остановился, и не хотѣлъ идти далѣе, пока мы не скажемъ старику нѣсколько утѣшительныхъ словъ.
— Мои картины!… мои антики!… восклицалъ дядя жалостнымъ голосомъ. Ахъ, еслибъ я могъ отъискать хоть мою сковороду втораго вѣка міра, за которую заплатилъ такъ дорого!…
— Возьмите, вмѣсто ея, одинъ кирпичъ изъ развалинъ вашего новаго дома, сказалъ я ему: онъ, съ вчерашняго числа, уже поступилъ въ разрядъ драгоцѣнныхъ антиковъ.
— Ты ничего не смыслишь въ древностяхъ!… отвѣчалъ дядя, и опять сталъ рыться въ развалинахъ. Онъ вытащилъ изъ нихъ какую-то тряпку, и началъ съ жаромъ излагать намъ ея достоинства: но мой мамонтъ, видя, что дядя ни мало не сталъ умнѣе отъ землетрясенія, не хотѣлъ слушать вздору, и мы уѣхали.
Сожалѣніе дяди о потерѣ предмета столь пустой прихоти вынудило у меня улыбку; но она
счастья: мамонты явно разделяли нашу горесть. Эти благородные создания, первые в природе после человека, даже превыше многих людей одаренные редким умом и превосходною чувствительностью, принимали трогательное, хотя безмолвное участие в общественной печали. Мой рыжий мамонт, свободно понимавший разговоры на трех языках, колотил себя хоботом по бокам и грустно вздыхал, проходя мимо разрушенных жилищ моих приятелей, которых почитал он своими. Увидев моего дядю, расхаживающего по развалинам нового своего дома, он остановился и не хотел идти далее, пока мы не скажем старику несколько утешительных слов.
— Мои картины!.. мои антики!.. — восклицал дядя жалостным голосом. — Ах, если б я мог отыскать хоть мою сковороду второго века мира, за которую заплатил так дорого!..
— Возьмите вместо нее один кирпич из развалин вашего нового дома, — сказал я ему, — он с вчерашнего числа уже поступил в разряд драгоценных антиков.
— Ты ничего не смыслишь в древностях!.. — отвечал дядя и опять стал рыться в развалинах. Он вытащил из них какую-то тряпку и начал с жаром излагать нам ее достоинства, но мой мамонт, видя, что дядя нимало не стал умнее от землетрясения, не хотел слушать вздору, и мы уехали.
Сожаление дяди о потере предмета столь пустой прихоти вынудило у меня улыбку; но она
