минуту она стояла, дрожа и шатаясь на порогѣ, — потомъ, съ глухимъ жалобнымъ крикомъ шагнула въ комнату, тяжко рухнула на грудь брата и въ судорожной, на этотъ разъ послѣдней, агоніи увлекла за собою на полъ бездыханное тѣло жертвы ужаса, предугаданнаго имъ заранѣе.
Я бѣжалъ изъ этой комнаты, изъ этого дома. Буря свирѣпствовала по прежнему, когда я спустился съ ветхаго крыльца. Внезапно передо мной мелькнулъ на тропинкѣ какой-то странный свѣтъ; я обернулся посмотрѣть, откуда онъ взялся, такъ какъ за мной находилось только темное зданіе усадьбы. Оказалось, что онъ исходилъ отъ полной, кроваво-красной луны, свѣтившей сквозь трещину, о которой я упоминалъ выше, простиравшуюся зигзагомъ отъ кровли до основанія зданія. На моихъ глазахъ трещина быстро расширилась; налетѣлъ сильный порывъ урагана; полный дискъ спутника внезапно явился цѣликомъ передъ моими глазами, мощныя стѣны зашатались и рухнули; раздался гулъ, точно отъ тысячи водопадовъ и глубокій, черный прудъ безмолвно и угрюмо сомкнулся надъ развалинами «Эшерова Дома».
| Impia tortorum longos hic turba furores Sanguinis innocui, non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent. |
| (Надпись къ воротамъ рынка, который предполагалось устроить на мѣстѣ Якобинскаго клуба въ Парижѣ). |
Я изнемогъ — изнемогъ до полусмерти — отъ этой долгой агоніи, и когда, наконецъ, меня развязали и позволили мнѣ сѣсть, я былъ почти въ безпамятствѣ. Приговоръ, страшный смертный приговоръ, — вотъ послѣдняя фраза, долетѣвшая до моего слуха. Затѣмъ голоса инквизиторовъ слились въ сонное неясное жужжаніе. Оно вызывало въ душѣ моей идею вращенія, — быть можетъ, вслѣдствіе сходства съ шумомъ мельничнаго колеса. Но вскорѣ и оно замолкло — и больше я ничего не слышалъ. За то я видѣлъ, — и съ какой преувеличенной ясностью! Я различалъ губы судей. Онѣ казались мнѣ бѣлыми — бѣлѣе бумаги, на которой я пишу — и тонкими, тонкими до уродливости, вслѣдствіе выраженія твердости, непреклонной рѣшимости, угрюмаго презрѣнія къ человѣческимъ мукамъ. Я видѣлъ, что губы эти еще рѣшаютъ мою судьбу, искривляются, произнося мой смертный приговоръ. Я различилъ въ ихъ движеніи слоги моего имени, и содрогнулся, не уловивъ никакого
