нѣе описала мнѣ свой костюмъ. Замѣтивъ его, наконецъ, я поспѣшилъ къ ней. Въ эту минуту чья-то рука опустилась на мое плечо и вѣчно памятный, низкій, проклятый шопотъ раздался въ моихъ ушахъ.
Внѣ себя отъ бѣшенства я обернулся и схватилъ моего гонителя за воротъ. Какъ я и ожидалъ, на немъ былъ такой же костюмъ, какъ на мнѣ: голубой бархатный испанскій плащъ, опоясанный пунцовымъ шарфомъ, на которомъ висѣла шпага. Черная шелковая маска совершенно закрывала его лицо.
— Мерзавецъ! — прошипѣлъ я, задыхаясь отъ злобы и чувствуя, что каждый слогъ, который я произношу, усиливаетъ мое бѣшенство, — мерзавецъ! предатель! гнусный негодяй! ты не будешь, — нѣтъ, ты не будешь, преслѣдовать меня до смерти! Слѣдуй за мной, или я заколю тебя на мѣстѣ! — и я бросился изъ залы въ сосѣднюю комнату, увлекая за собой моего врага.
Войдя, я съ бѣшенствомъ отшвырнулъ его отъ себя. Онъ ударился о стѣну, а я съ ругательствомъ заперъ дверь и потребовалъ, чтобы онъ обнажилъ шпагу. Онъ помедлилъ съ минуту, слегка вздохнулъ и молча приготовился къ защитѣ.
Поединокъ былъ непродолжителенъ. Воспламененный бѣшенствомъ, я чувствовалъ въ своей рукѣ энергію и силу тысячи бойцовъ. Въ одну секунду я загналъ его къ стѣнѣ и, поставивъ въ безвыходное положеніе, съ звѣрской жестокостью вонзилъ свою шпагу въ его грудь, — потомъ еще, и еще.
Въ эту минуту кто-то постучалъ въ дверь. Я опомнился и поспѣшилъ къ умирающему противнику. Но можетъ-ли человѣческій языкъ передать изумленіе, ужасъ, охватившіе меня при видѣ зрѣлища, внезапно представшаго передо мною. Въ то мгновеніе, когда я обернулся къ двери, странная перемѣна произошла въ комнатѣ. Огромное зеркало — такъ, по крйней мѣрѣ, казалось мнѣ — котораго я не замѣчалъ раньше, стояло передо мною; и между тѣмъ какъ я приближался къ нему внѣ себя отъ ужаса, мое собственное изображеніе, только съ блѣдными и окровавленными чертами, выступало мнѣ навстрѣчу неровнымъ и невѣрнымъ шагомъ.
Такъ мнѣ казалось, но не такъ было на самомъ дѣлѣ. Это мой противникъ, Вильсонъ, стоялъ передо мною въ послѣдней агоніи. Его маска и плащъ, лежали на полу тамъ же, гдѣ онъ бросилъ ихъ. Каждая мелочь въ его костюмѣ, каждая черта въ его выразительномъ и странномъ лицѣ, до полнаго абсолютнаго тождества были мои собственныя.
Это былъ Вильсонъ; но онъ говорилъ такимъ неслышнымъ шопотомъ, что я могъ бы вообразить, будто самъ произнесъ эти слова:
