зумно тосковалъ. Всѣ другія дѣла, всѣ другіе интересы исчезли въ этомъ вѣчномъ созерцаніи зубовъ. Они… одни они носились передъ моими духовными очами; на нихъ сосредоточилась вся моя духовная жизнь. Ихъ видѣлъ я при всевозможныхъ освѣщеніяхъ, во всевозможныхъ положеніяхъ. Я составлялъ ихъ характеристику. Я разбиралъ ихъ особенности. Я размышлялъ объ ихъ строеніи. Я думалъ объ измѣненіяхъ въ ихъ природѣ. Я содрогался, приписывая имъ въ воображеніи способность чувствовать и ощущать. О m-lle Салль говорили, que tous ses pas étaient des sentiments, а о Береникѣ я серьезно думалъ, que tous ses dents étaient des idées. Des idées! а, такъ вотъ идіотская мысль, смущавшая меня. Des idées, а, такъ вотъ почему я безумно стремился къ нимъ! Я чувствовалъ, чти только обладаніе ими могло вернуть мнѣ покой, возстановить мой разсудокъ.
Такъ кончился для меня вечеръ и наступила тьма, и разсѣялась и снова забрезжилъ день, и мгла слѣдующей ночи сгущалась вокругъ, а я все еще сидѣлъ неподвижно въ моей одинокой кельѣ, все еще сидѣлъ, погруженный въ думы, и призракъ зубовъ по прежнему рѣялъ передо мною съ поразительной и отвратительной ясностью. Наконецъ, крикъ ужаса и отчаянія прервалъ мою грезу, за нимъ послѣдовалъ гулъ тревожныхъ голосовъ въ перемежку съ тихими стонами скорби или боли. Я всталъ и, отворивъ дверь, увидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ дѣвушку служанку, которая со слезами сообщила мнѣ, что Береника скончалась! Припадокъ эпилепсіи случился рано утромъ, а теперь, съ наступленіемъ ночи, гробъ уже готовъ былъ принять своего жильца и всѣ приготовленія къ погребенію сдѣланы.
Я сидѣлъ въ библіотекѣ и по прежнему сидѣлъ въ ней одинъ. Казалось, что я только что очнулся отъ смутнаго и страшнаго сна. Я зналъ, что теперь была полночь и что съ закатомъ солнца Беренику похоронили. Но о короткомъ промежуткѣ времени между этими двумя моментами я не имѣлъ яснаго представленія. А между тѣмъ въ памяти моей хранилось что-то ужасное, вдвойнѣ ужасное по своей неясности, вдвойнѣ страшное по своей двусмысленности. То была безобразная страница въ лѣтописи моего существованія, исписанная тусклыми, отвратительными и непонятными воспоминаніями? Я старался разобрать ихъ, — напрасно; въ ушахъ моихъ, точно отголосокъ прекратившагося звука, безъ умолку раздавался рѣзкій и пронзительный крикъ женщины. Я сдѣлалъ что-то, но что я сдѣлалъ? Я громко задавалъ себѣ этотъ вопросъ и эхо комнаты шопотомъ отвѣчало мнѣ: — Что я сдѣлалъ?
На столѣ передо мной горѣла лампа, а подлѣ нея лежалъ ма-
