до того безспорнымъ, что самый вопросъ, въ чемъ же заключалась его «единственность», сочли бы нахальнымъ. Но, оставляя пока въ сторонѣ этотъ вопросъ, я замѣчу только, что съ первой минуты своего вступленія въ университетъ, онъ началъ оказывать на привычки, манеры, личныя особенности, кошельки и наклонности всѣхъ окружающихъ вліяніе въ высшей степени широкое и деспотическое, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени неопредѣленное и совершенно неизъяснимое. Такимъ образомъ короткій періодъ его пребыванія въ университетѣ образуетъ эру въ лѣтописяхъ послѣдняго, которую всѣ, такъ или иначе прикосновенные къ университетской жизни, величаютъ крайне замѣчательной эпохой владычества Барона Рицнера фонъ-Юнга.
По прибытіи въ университетъ онъ разыскалъ меня. Онъ былъ въ это время неопредѣленнаго возраста: я хочу сказать, что по наружности нельзя было опредѣлить его года. Ему было можно дать и 15 и 50 лѣтъ, а было ему 21 годъ и 7 мѣсяцевъ. Онъ не былъ красивъ, скорѣй напротивъ. Черты его лица отличались рѣзкостью и угловатостью. Лобъ у него былъ высокій и прекрасный, носъ курносый, глаза большіе тусклые, стеклянные и безъ выраженія. Но всего замѣчательнѣе былъ ротъ: губы слегка выдавались и покоились одна на другой такимъ образомъ, что невозможно представить себѣ комбинацію, хотя бы самую сложную, чертъ человѣческаго лица, которыя бы внушала такъ неотразимо и такъ просто идею невозмутимой важности, торжественности и спокойствія.
Вы, безъ сомнѣнія, уже замѣтили изъ всего мною сказаннаго, что баронъ принадлежалъ къ числу тѣхъ странныхъ существъ, которыя ставятъ науку мистификаціи задачею и цѣлью своей жизни. Онъ инстинктивно овладѣвалъ тайнами этой науки, въ силу особеннаго склада ума, а странная наружность какъ нельзя болѣе облегчала осуществленіе его проектовъ. Я совершенно увѣренъ, что ни одинъ студентъ въ Г—ѣ, въ теченіе пресловутой эпохи «владычества барона Рицнера фонъ-Юнга» не проникъ тайну его характера. Думаю, что никто, кромѣ меня, не подозрѣвалъ за нимъ способности къ шуткѣ на словахъ или на дѣлѣ. Скорѣй бы обвинили въ этомъ стараго бульдога у садовыхъ воротъ, духъ Гераклита или парикъ заслуженнаго профессора теологіи. И это въ то самое время, когда самыя дерзкія и непростительныя шутки, проказы и буффонства, какія только можно себѣ представить, очевидно, совершались если не имъ самимъ, то при его посредствѣ и по его иниціативѣ. Прелесть, если можно такъ выразиться, его искусства мистифицировать, заключалась въ непостижимой способности (проистекавшей изъ почти безсознательнаго пониманія человѣческой натуры и изумительнаго самообладанія) убѣдить
