— Почему же вы увѣрены, что это былъ дѣйствительно онъ, а не ваша субъективная галлюцинація? — спросилъ я.
— Потому что онъ мнѣ оставилъ неопровержимое доказательство своего присутствія — онъ, передъ тѣмъ какъ исчезнуть, снялъ со своей головы тюрбанъ… вотъ.
— При этихъ словахъ «полковникъ» развернулъ передо мною шелковый платокъ, вынулъ изъ него индійскій, изъ какой-то легкой матеріи, шарфъ и подалъ мнѣ.
Я посмотрѣлъ, потрогалъ — шарфъ какъ шарфъ, совсѣмъ матеріальный, не призрачный.
Олкоттъ благоговѣйно завернулъ его опять въ платокъ и затѣмъ показалъ мнѣ еще одну диковинку — очень странный и довольно красивый рисунокъ, сдѣланной акварелью и золотой краской. При этомъ я получилъ объясненіе, что «madame» положила руку на чистый листъ бумаги, потерла его немного — и вдругъ самъ собою образовался этотъ рисунокъ.
Когда Блаватская окончила свою корреспонденцію и мы съ ней бесѣдовали въ пріемной, она очень живо спросила меня, показалъ ли мнѣ «полковникъ» шарфъ махатмы и рисунокъ?
— Да, показалъ.
— Не правда ли, это интересно?
— Нисколько! — отвѣтилъ я, — и слѣдовало бы посовѣтовать Олкотту не показывать здѣсь этихъ предметовъ, особенно мужчинамъ. Для него самого и шарфъ, который онъ получилъ изъ рукъ «исчезнувшаго» на его глазахъ существа, и рисунокъ, при «исключительномъ» произведеніи котораго онъ присутствовалъ — имѣютъ громадное значеніе. Но для посторонняго человѣка, все равно вѣритъ онъ или не вѣритъ въ «возможность» такихъ вещей — развѣ это доказательство? Я гляжу — и для меня это только шарфъ, только рисунокъ. Вы скажете, что Олкоттъ не заслуживаетъ недовѣрія; но я вамъ отвѣчу, что въ дѣлахъ подобнаго рода человѣкъ, кто бы онъ ни былъ, не имѣетъ права разсчитывать на довѣріе къ себѣ и обижаться недовѣріемъ, — иначе это будетъ большой съ его стороны наивностью, очень для него вредной.
Блаватская усмѣхнулась.
— Почему же вы уверены, что это был действительно он, а не ваша субъективная галлюцинация? — спросил я.
— Потому что он мне оставил неопровержимое доказательство своего присутствия — он, перед тем как исчезнуть, снял со своей головы тюрбан… вот.
— При этих словах «полковник» развернул передо мною шелковый платок, вынул из него индийский, из какой-то легкой материи шарф и подал мне.
Я посмотрел, потрогал — шарф как шарф, совсем материальный, не призрачный.
Олкотт благоговейно завернул его опять в платок и затем показал мне еще одну диковинку — очень странный и довольно красивый рисунок, сделанной акварелью и золотой краской. При этом я получил объяснение, что «madame» положила руку на чистый лист бумаги, потерла его немного — и вдруг сам собою образовался этот рисунок.
Когда Блаватская окончила свою корреспонденцию и мы с ней беседовали в приемной, она очень живо спросила меня, показал ли мне «полковник» шарф махатмы и рисунок?
— Да, показал.
— Не правда ли, это интересно?
— Нисколько! — ответил я, — и следовало бы посоветовать Олкотту не показывать здесь этих предметов, особенно мужчинам. Для него самого и шарф, который он получил из рук «исчезнувшего» на его глазах существа, и рисунок, при «исключительном» произведении которого он присутствовал — имеют громадное значение. Но для постороннего человека, все равно, верит он или не верит в «возможность» таких вещей, — разве это доказательство? Я гляжу — и для меня это только шарф, только рисунок. Вы скажете, что Олкотт не заслуживает недоверия; но я вам отвечу, что в делах подобного рода человек, кто бы он ни был, не имеет права рассчитывать на доверие к себе и обижаться недоверием, — иначе это будет большой с его стороны наивностью, очень для него вредной.
Блаватская усмехнулась.
