знаніемъ знанія, можетъ ли различать что-нибудь кромѣ того, что это — знаніе, а то — незнаніе? и изъ отрицательнаго отвѣта Критіасова мало-по-малу выводитъ слѣдствіе, что человѣку разсудительному, поколику онъ имѣетъ только знаніе знаній, а незнакомъ коротко съ самымъ содержаніемъ ихъ, не можетъ быть извѣстно, кто и что именно знаетъ, также, кто и чего именно не знаетъ; а потому для человѣка разсудительнаго всѣ знанія сливаются въ одно безразличное, логическое знаніе, и всѣ знатоки стоятъ на одной общей степени научности съ незнатоками. Къ чему же ведетъ такая разсудительность? Что въ ней добраго и полезнаго, спрашиваетъ Сократъ? Она приносила бы великую пользу только въ такомъ случаѣ, когда бы знала, кто и что именно знаетъ, кто и чего именно не знаетъ; ибо тогда, съ ея помощію, мы поручали бы исполненіе дѣлъ только людямъ знающимъ, и потому у насъ все исполнялось бы превосходно.
Впрочемъ положимъ, продолжаетъ Сократъ, что разсудительность, какъ знаніе знаній, дѣйствительно знаетъ, о чемъ кто-нибудь имѣетъ познаніе и о чемъ — нѣтъ: но и въ такомъ случаѣ она не сдѣлаетъ насъ счастливыми. Не спорю, что подъ ея руководствомъ, люди пользовались бы здоровьемъ, спасались бы отъ опасностей, носили бы хорошую одежду, обувь и проч.: но все еще они не были бы счастливы; да и опытъ показываетъ, что нѣкоторые художники, хотя и обладаютъ знаніемъ своего искуства, однакожъ не наслаждаются благополучіемъ. Скажи же, Критіасъ, спрашиваетъ Сократъ, которое именно знаніе доставляетъ людямъ счастіе. — Но Критіасъ не нашелъ ни одного, годнаго для этой цѣли. По крайней мѣрѣ то, о которомъ я спрашиваю, имѣетъ ли какой-нибудь предметъ? — Имѣетъ, отвѣчалъ Критіасъ, — добро и зло. Пришедши къ этой мысли, Сократъ заключаетъ, что благополучіе человѣка зависитъ отъ знанія добра и зла, и что прочія знанія тогда только могутъ быть полезны, когда будутъ развиваться подъ его условіемъ. Если же всѣ люди и во всѣхъ родахъ знаній получаютъ пользу только отъ знанія
знанием знания, может ли различать что-нибудь кроме того, что это — знание, а то — незнание? и из отрицательного ответа Критиасова мало-помалу выводит следствие, что человеку рассудительному, поколику он имеет только знание знаний, а незнаком коротко с самым содержанием их, не может быть известно, кто и что именно знает, также, кто и чего именно не знает; а потому для человека рассудительного все знания сливаются в одно безразличное, логическое знание, и все знатоки стоят на одной общей степени научности с незнатоками. К чему же ведет такая рассудительность? Что в ней доброго и полезного, спрашивает Сократ? Она приносила бы великую пользу только в таком случае, когда бы знала, кто и что именно знает, кто и чего именно не знает; ибо тогда, с её помощию, мы поручали бы исполнение дел только людям знающим, и потому у нас всё исполнялось бы превосходно.
Впрочем положим, продолжает Сократ, что рассудительность, как знание знаний, действительно знает, о чём кто-нибудь имеет познание и о чём — нет: но и в таком случае она не сделает нас счастливыми. Не спорю, что под её руководством, люди пользовались бы здоровьем, спасались бы от опасностей, носили бы хорошую одежду, обувь и проч.: но всё еще они не были бы счастливы; да и опыт показывает, что некоторые художники, хотя и обладают знанием своего искусства, однакож не наслаждаются благополучием. Скажи же, Критиас, спрашивает Сократ, которое именно знание доставляет людям счастье. — Но Критиас не нашел ни одного, годного для этой цели. По крайней мере то, о котором я спрашиваю, имеет ли какой-нибудь предмет? — Имеет, отвечал Критиас, — добро и зло. Пришедши к этой мысли, Сократ заключает, что благополучие человека зависит от знания добра и зла, и что прочие знания тогда только могут быть полезны, когда будут развиваться под его условием. Если же все люди и во всех родах знаний получают пользу только от знания
