покажется намъ сочиненіемъ безъ единства содержанія и безъ стройности въ формѣ. Но не спѣша предполагать такіе недостатки въ разсматриваемомъ произведеніи Платонова ума, которое, каково бы ни было наше о немъ сужденіе, располагаетъ насъ невольно увлекаться высотою своихъ идей и изяществомъ изложенія ихъ, мы прежде всего вникнемъ въ рѣчь Лизіаса, — не найдемъ ли въ ней и въ сопровождающихъ ее словахъ Федра достаточнаго основанія для приведенія обѣихъ частей діалога къ желаемому единству.
Въ Лизіасовой рѣчи, какъ видно уже изъ самой ея темы, полагается различіе между равнодушіемъ и влюбленностію въ отношеніи къ красотѣ. Первое изображаетъ ораторъ такъ, что въ немъ нельзя не видѣть скотскаго удовлетворенія возбуждающейся по временамъ похоти; а послѣднюю — такъ, что въ ней мы замѣчаемъ, хотя человѣческое, но самое гибельное искаженіе любви, ограниченной представленіями грубыхъ скотоподобныхъ удовольствій. Итакъ человѣка съ равнодушіемъ и влюбленностію, въ отношеніи къ красотѣ, Лизіасъ, самъ того не замѣчая, разсматриваетъ въ состояніи скотства и скотоподобія, а между тѣмъ полагаетъ, что въ его рѣчи разсматривается человѣкъ. Явно, что такое заблужденіе происходило, во-первыхъ, отъ незнанія человѣческой природы, а во-вторыхъ, отъ того, что ораторъ не опредѣлилъ и, не зная природы души, не могъ опредѣлить, что такое — любовь. Но отсюда само собою вытекало положеніе, служащее темою всего разговора, озаглавленнаго именемъ Федра: «чтобы говорить или писать о любви, и вообще о какомъ бы то ни было предметѣ, надобно знать природу любви, или всякаго разсматриваемаго предмета, и при свѣтѣ этого познанія, въ устной ли то бесѣдѣ, или въ письменной рѣчи, прежде всего опредѣлить предметъ разсужденія.» Принявъ это въ Федрѣ за основное положеніе всей бесѣды, которымъ условливается единство ея содержанія и отношеніе ея частей, мы теперь ясно видимъ, что двумя рѣчами, которыя произнесъ въ ней Сократъ, Пла-
покажется нам сочинением без единства содержания и без стройности в форме. Но не спеша предполагать такие недостатки в рассматриваемом произведении Платонова ума, которое, каково бы ни было наше о нём суждение, располагает нас невольно увлекаться высотою своих идей и изяществом изложения их, мы прежде всего вникнем в речь Лизиаса, — не найдем ли в ней и в сопровождающих ее словах Федра достаточного основания для приведения обеих частей диалога к желаемому единству.
В Лизиасовой речи, как видно уже из самой её темы, полагается различие между равнодушием и влюбленностью в отношении к красоте. Первое изображает оратор так, что в нём нельзя не видеть скотского удовлетворения возбуждающейся по временам похоти; а последнюю — так, что в ней мы замечаем, хотя человеческое, но самое гибельное искажение любви, ограниченной представлениями грубых скотоподобных удовольствий. Итак человека с равнодушием и влюбленностью, в отношении к красоте, Лизиас, сам того не замечая, рассматривает в состоянии скотства и скотоподобия, а между тем полагает, что в его речи рассматривается человек. Явно, что такое заблуждение происходило, во-первых, от незнания человеческой природы, а во-вторых, от того, что оратор не определил и, не зная природы души, не мог определить, что такое — любовь. Но отсюда само собою вытекало положение, служащее темою всего разговора, озаглавленного именем Федра: «чтобы говорить или писать о любви, и вообще о каком бы то ни было предмете, надобно знать природу любви, или всякого рассматриваемого предмета, и при свете этого познания, в устной ли то беседе, или в письменной речи, прежде всего определить предмет рассуждения.» Приняв это в Федре за основное положение всей беседы, которым условливается единство её содержания и отношение её частей, мы теперь ясно видим, что двумя речами, которые произнес в ней Сократ, Пла-
