леніи сочиненія, достигъ двоякой цѣли: во-первыхъ, искусно показалъ, что современные ему писатели часто измѣняютъ истинѣ, и потому только удостоиваются одобренія, что хвалятъ Аѳинянъ въ присутствіи самихъ Аѳинянъ; во-вторыхъ, ясно и практически научилъ, какъ надобно прилагать правила хорошей методы къ составленію эпитафій.
При такомъ взглядѣ на Платонова Менексена, легко рѣшаются всѣ недоумѣнія, заставляющія нѣкоторыхъ критиковъ сомнѣваться въ подлинности и внутреннемъ достоинствѣ этого сочиненія. Читая его, люди ученые иногда удивлялись, какъ это Платонъ столь невѣрно пересказываетъ въ немъ самыя извѣстныя историческія событія. Но онъ намѣренно не хотѣлъ передавать ихъ съ историческою точностію; онъ и не думалъ исправлять вздорные разсказы ораторовъ, а напротивъ старательно подражалъ имъ и, чтобы свою насмѣшку сдѣлать замѣтнѣе, еще увеличивалъ лживость ихъ сказаній. Такъ должно думать и о пестротѣ его языка. Въ Федрѣ (p. 266) онъ сильно смѣется надъ такою пестротою; слѣдовательно здѣсь, въ Менексенѣ, допускаетъ ее въ значеніи шутки надъ усиліемъ софистовъ — прикрашивать ею уродливость фактовъ. Еслибы такъ понималъ Менексена и Діонисій галикарнасскій, то не сталъ бы порицать Платона за отступленіе отъ истины (см. T. VI, p. 1027 sqq.) и столь жестоко нападать на него: тогда онъ увидѣлъ бы, что Платонъ все это говорилъ, желая пошутить надъ лживостью современныхъ ораторовъ.
При такомъ взглядѣ на Платонова Менексена, не покажется страннымъ и признаніе Сократа, что рѣчь, которую намѣренъ онъ произнесть, заимствована имъ у Аспазіи. Въ лицѣ Аспазіи онъ видитъ женщину нетолько краснорѣчивую (De Aspasiae facundia v. Fr, Jacobs Vermischte Schriften T. IV, p. 383 sqq.), но и проницательную, съ тонкимъ умомъ, чуткимъ вкусомъ и философскимъ образованіемъ (Groen van Prinsterer Prosopogr. Plat. p. 124 sqq., p. 141), — такую женщину, которая имѣетъ способность вдругъ замѣчать, что говорится въ
лении сочинения, достиг двоякой цели: во-первых, искусно показал, что современные ему писатели часто изменяют истине, и потому только удостоиваются одобрения, что хвалят Афинян в присутствии самих Афинян; во-вторых, ясно и практически научил, как надобно прилагать правила хорошей методы к составлению эпитафий.
При таком взгляде на Платонова Менексена, легко решаются все недоумения, заставляющие некоторых критиков сомневаться в подлинности и внутреннем достоинстве этого сочинения. Читая его, люди ученые иногда удивлялись, как это Платон столь неверно пересказывает в нём самые известные исторические события. Но он намеренно не хотел передавать их с историческою точностью; он и не думал исправлять вздорные рассказы ораторов, а напротив старательно подражал им и, чтобы свою насмешку сделать заметнее, еще увеличивал лживость их сказаний. Так должно думать и о пестроте его языка. В Федре (p. 266) он сильно смеется над такою пестротою; следовательно здесь, в Менексене, допускает ее в значении шутки над усилием софистов — прикрашивать ею уродливость фактов. Если бы так понимал Менексена и Дионисий галикарнасский, то не стал бы порицать Платона за отступление от истины (см. T. VI, p. 1027 sqq.) и столь жестоко нападать на него: тогда он увидел бы, что Платон всё это говорил, желая пошутить над лживостью современных ораторов.
При таком взгляде на Платонова Менексена, не покажется странным и признание Сократа, что речь, которую намерен он произнесть, заимствована им у Аспазии. В лице Аспазии он видит женщину нетолько красноречивую (De Aspasiae facundia v. Fr, Jacobs Vermischte Schriften T. IV, p. 383 sqq.), но и проницательную, с тонким умом, чутким вкусом и философским образованием (Groen van Prinsterer Prosopogr. Plat. p. 124 sqq., p. 141), — такую женщину, которая имеет способность вдруг замечать, что говорится в
