никакого объекта у рѣчи, нѣтъ и самой рѣчи. Такъ, если мы говоримъ: «Теэтетъ сидитъ», — дѣло касается тебя. И вотъ тутъ уже можно уловить случаи ложной рѣчи. Говоря что нибудь о чемъ нибудь, мы высказываемъ или то, что̀ дѣйствительно есть на дѣлѣ, или противное дѣйствительности, — какъ если бы сказали, напримѣръ: «Теэтетъ летитъ». Ложнымъ, значитъ, назовемъ нѣчто отличное отъ дѣйствительнаго, а ложною рѣчью — ту, которая утверждаетъ что либо, чего на дѣлѣ нѣтъ.
А что же такое мысль (διάνοια), мнѣніе (δόξα) и представленіе (φαντασία)? Не ясно ли, что все это такъ же точно истинно или ложно совершается въ нашей душѣ? Въ самомъ дѣлѣ, все различіе мышленія и рѣчи заключается въ томъ, что первое есть какъ бы внутренній, безгласный разговоръ нашего ума съ самимъ собой, тогда какъ послѣдняя — его внѣшнее проявленіе, при посредствѣ слова. И въ рѣчи, какъ мы знаемъ, допускается положеніе и отрицаніе: когда то же положеніе или отрицаніе совершается у насъ внутренно, безмолвнымъ рѣшеніемъ ума, является мнѣніе; а если при этомъ мы пользуемся еще помощью чувствъ, — возникаетъ представленіе, которое есть нѣкотораго рода смѣшеніе чувства съ мнѣніемъ. И вотъ, какъ скоро мы убѣдились въ такомъ близкомъ сродствѣ между мнѣніемъ и рѣчью, для насъ становится очевиднымъ, что и мнѣніе, подобно рѣчи, можетъ быть истиннымъ и ложнымъ (p. 260 A — 264 B).
Возвратимся однако къ софисту, котораго будемъ теперь преслѣдовать, быть можетъ, уже съ бо̀льшимъ успѣхомъ. Мы различили двѣ части въ искусствѣ образотворческомъ: уподобленіе и фантастику, и недоумѣвали, къ которой отнести софиста. Недоумѣніе наше еще возрасло, когда подвергнута была сомнѣнію самая возможность призраковъ и лживыхъ представленій. Но теперь, когда доказана возможность ложнаго мнѣнія и ложной рѣчи, необходимо признать, что какъ, съ одной стороны, могутъ быть создаваемы подобія вещей дѣйствительно существующихъ, такъ, съ дру-
никакого объекта у речи, нет и самой речи. Так, если мы говорим: «Теэтет сидит», — дело касается тебя. И вот тут уже можно уловить случаи ложной речи. Говоря что-нибудь о чём-нибудь, мы высказываем или то, что̀ действительно есть на деле, или противное действительности, — как если бы сказали, например: «Теэтет летит». Ложным, значит, назовем нечто отличное от действительного, а ложною речью — ту, которая утверждает что-либо, чего на деле нет.
А что же такое мысль (διάνοια), мнение (δόξα) и представление (φαντασία)? Не ясно ли, что всё это так же точно истинно или ложно совершается в нашей душе? В самом деле, всё различие мышления и речи заключается в том, что первое есть как бы внутренний, безгласный разговор нашего ума с самим собой, тогда как последняя — его внешнее проявление, при посредстве слова. И в речи, как мы знаем, допускается положение и отрицание: когда то же положение или отрицание совершается у нас внутренно, безмолвным решением ума, является мнение; а если при этом мы пользуемся еще помощью чувств, — возникает представление, которое есть некоторого рода смешение чувства с мнением. И вот, как скоро мы убедились в таком близком сродстве между мнением и речью, для нас становится очевидным, что и мнение, подобно речи, может быть истинным и ложным (p. 260 A — 264 B).
Возвратимся однако к софисту, которого будем теперь преследовать, быть может, уже с бо̀льшим успехом. Мы различили две части в искусстве образотворческом: уподобление и фантастику, и недоумевали, к которой отнести софиста. Недоумение наше еще возросло, когда подвергнута была сомнению самая возможность призраков и лживых представлений. Но теперь, когда доказана возможность ложного мнения и ложной речи, необходимо признать, что как, с одной стороны, могут быть создаваемы подобия вещей действительно существующих, так, с дру-
