своей божественной природы, безсмертна, а эта смертна; та одарена умомъ и есть какъ бы царица и правительница тѣла, а эта, родительница страстей и чувственныхъ влеченій, принуждена ей подчиняться; та существуетъ сама по себѣ, не завися ни отъ чего извнѣ, а эта требуетъ себѣ пищи, которую и почерпаетъ изъ крови; та проста и свободна отъ всякой формы, а эта имѣетъ сложный составъ, извѣстное протяженіе и примѣняется своею формою къ тѣлу, отрѣшившись отъ котораго, послѣ его смерти, блуждаетъ въ воздухѣ (см.: Діог. Лаэрція VIII, §§ 30, 31; Плутарха De placit. philos. IV, 4, 5; Архит. у Стобея I, p. 784; Цицерона Tusculan. I, 17). Эти двѣ части души, какъ совершенно различны по природѣ, такъ заняли и въ человѣческомъ тѣлѣ различныя мѣста: пожеланія, вмѣстѣ съ умомъ, обитаютъ какъ будто въ мозгу; а страстныя влеченія и возбужденія водворились въ сердцѣ (см. Діог. Лаэрція l. c.; Цицерона Tuscul. IV, 5; Филолая у Клавд. Мамерт. II, 7; Плутарха De virtute moral. p. 441 D). Обѣ вмѣстѣ и каждая изъ частей въ отдѣльности связываются помощію венъ, артерій и сухожилій. — Таково было ученіе, по видимому, всѣхъ наиболѣе выдающихся мыслителей Пиѳагоровой школы, — и ученіе это проливаетъ весьма много свѣта на положенія Платона. Мы видимъ, что все, что говорится въ «Тимеѣ» о частяхъ души и о размѣщеніи ихъ въ человѣческомъ тѣлѣ, вытекаетъ прямо изъ мнѣній пиѳагорейцевъ. Разсужденія Тимея о душѣ міра становятся намъ тоже гораздо яснѣе и доступнѣе при свѣтѣ этого ученія.
Прежде всего оказывается, что міровая душа, представленная въ ученіи пиѳагорейцевъ, у Платона подраздѣлена уже на двое: на Бога и на міровую душу въ собственномъ смыслѣ; такъ что содержаніе, собранное пиѳагорейцами въ одной природѣ, у Платона является пріуроченнымъ къ двумъ отдѣльнымъ и различнымъ природамъ. Платонъ, очевидно, хотѣлъ свести и согласить міровую душу съ божественнымъ умомъ Анаксагора, въ значеніи τοῦ νοός πάντων βασιλέως, и
своей божественной природы, бессмертна, а эта смертна; та одарена умом и есть как бы царица и правительница тела, а эта, родительница страстей и чувственных влечений, принуждена ей подчиняться; та существует сама по себе, не завися ни от чего извне, а эта требует себе пищи, которую и почерпает из крови; та проста и свободна от всякой формы, а эта имеет сложный состав, известное протяжение и применяется своею формою к телу, отрешившись от которого, после его смерти, блуждает в воздухе (см.: Диог. Лаэрция VIII, §§ 30, 31; Плутарха De placit. philos. IV, 4, 5; Архит. у Стобея I, p. 784; Цицерона Tusculan. I, 17). Эти две части души, как совершенно различны по природе, так заняли и в человеческом теле различные места: пожелания, вместе с умом, обитают как будто в мозгу; а страстные влечения и возбуждения водворились в сердце (см. Диог. Лаэрция l. c.; Цицерона Tuscul. IV, 5; Филолая у Клавд. Мамерт. II, 7; Плутарха De virtute moral. p. 441 D). Обе вместе и каждая из частей в отдельности связываются помощию вен, артерий и сухожилий. — Таково было учение, по-видимому, всех наиболее выдающихся мыслителей Пифагоровой школы, — и учение это проливает весьма много света на положения Платона. Мы видим, что всё, что говорится в «Тимее» о частях души и о размещении их в человеческом теле, вытекает прямо из мнений пифагорейцев. Рассуждения Тимея о душе мира становятся нам тоже гораздо яснее и доступнее при свете этого учения.
Прежде всего оказывается, что мировая душа, представленная в учении пифагорейцев, у Платона подразделена уже надвое: на Бога и на мировую душу в собственном смысле; так что содержание, собранное пифагорейцами в одной природе, у Платона является приуроченным к двум отдельным и различным природам. Платон, очевидно, хотел свести и согласить мировую душу с божественным умом Анаксагора, в значении τοῦ νοός πάντων βασιλέως, и
