смыслъ тотъ родъ разсужденій, какой принятъ въ Софистѣ и Политикѣ и какой, какъ мы думаемъ, усвоили себѣ мегарцы. Въ самомъ дѣлѣ, философы, столь крѣпко державшіеся единства понятій или идей, что никакъ не хотѣли поставить ихъ въ связь съ другими идеями, не должны ли были имѣть въ виду особенно это «одно» какъ въ своихъ доказательствахъ, такъ и въ опредѣленіяхъ, и отъ него поставлять въ зависимость все? А въ такомъ случаѣ они не могли дѣлать иначе, какъ все выводить изъ того «одного», — то есть, понятія общія разлагать на ихъ формы и, какъ въ доказательствахъ, такъ и въ опредѣленіяхъ, отъ высшихъ родовъ нисходить къ формамъ подчиненнымъ, не воспринимая ничего отвнѣ, что соединялось бы съ ними, какъ нѣчто чуждое. Вѣдь у кого единицы имѣли значеніе абсолютное, внѣ всякой связи съ другими единицами, тѣ могли позволить себѣ приписывать вещи только то, что̀ или равняется ея природѣ, или заключается въ ней, какъ часть въ цѣломъ. Слѣдовательно, они развивали только положенія тожественныя или аналитическія, а такъ называемыя синтетическія въ своихъ разсужденіяхъ отвергали. О справедливости этого замѣчанія свидѣтельствуетъ Плутархъ, — Adv. Colot. p. 1119 C, — гдѣ Стильпонъ обширно раскрываетъ положеніе тѣхъ, которые учили, что всякой вещи можно приписывать только собственныя ея свойства, а чего нибудь другаго, не заключающагося въ ея природѣ, нельзя не только сказать о ней, но и мыслить. Живой образъ такого разсужденія мы усматриваемъ въ Софистѣ и Политикѣ, и отсюда заключаемъ, что господствующій въ этихъ діалогахъ способъ опредѣленій и дѣленій есть именно мегарскій, и что Платонъ здѣсь — не болѣе, какъ искусный подражатель, замаскированный мегарецъ и пересмѣшникъ добрыхъ своихъ друзей.
Онъ на первый разъ осмѣиваетъ самое упражненіе въ той діалектикѣ, которая, стремясь къ тому, чтобы показаться тонкою и остроумною, допускаетъ однакожъ такую ложь и строитъ такіе софизмы, какихъ здравый разсудокъ допустить
смысл тот род рассуждений, какой принят в Софисте и Политике и какой, как мы думаем, усвоили себе мегарцы. В самом деле, философы, столь крепко державшиеся единства понятий или идей, что никак не хотели поставить их в связь с другими идеями, не должны ли были иметь в виду особенно это «одно» как в своих доказательствах, так и в определениях, и от него поставлять в зависимость всё? А в таком случае они не могли делать иначе, как всё выводить из того «одного», — то есть, понятия общие разлагать на их формы и, как в доказательствах, так и в определениях, от высших родов нисходить к формам подчиненным, не воспринимая ничего отвне, что соединялось бы с ними, как нечто чуждое. Ведь у кого единицы имели значение абсолютное, вне всякой связи с другими единицами, те могли позволить себе приписывать вещи только то, что̀ или равняется её природе, или заключается в ней, как часть в целом. Следовательно, они развивали только положения тожественные или аналитические, а так называемые синтетические в своих рассуждениях отвергали. О справедливости этого замечания свидетельствует Плутарх, — Adv. Colot. p. 1119 C, — где Стильпон обширно раскрывает положение тех, которые учили, что всякой вещи можно приписывать только собственные её свойства, а чего-нибудь другого, не заключающегося в её природе, нельзя не только сказать о ней, но и мыслить. Живой образ такого рассуждения мы усматриваем в Софисте и Политике, и отсюда заключаем, что господствующий в этих диалогах способ определений и делений есть именно мегарский, и что Платон здесь — не более, как искусный подражатель, замаскированный мегарец и пересмешник добрых своих друзей.
Он на первый раз осмеивает самое упражнение в той диалектике, которая, стремясь к тому, чтобы показаться тонкою и остроумною, допускает однакож такую ложь и строит такие софизмы, каких здравый рассудок допустить
