— Безъ этого нельзя вѣнчать.
— Ай, ай, ай! — вскрикнулъ Левинъ. — Я вѣдь, кажется, уже лѣтъ девять не говѣлъ. Я и не подумалъ.
— Хорошъ! — смѣясь сказалъ Степанъ Аркадьевичъ: — а меня же называешь нигилистомъ! Однако вѣдь это нельзя. Тебѣ надо говѣть.
— Когда же? Четыре дня осталось.
Степанъ Аркадьевичъ устроилъ и это. И Левинъ сталъ говѣть. Для Левина, какъ для человѣка невѣрующаго и вмѣстѣ съ тѣмъ уважающаго вѣрованія другихъ людей, присутствіе и участіе во всякихъ церковныхъ обрядахъ было очень тяжело. Теперь, въ томъ чувствительномъ ко всему, размягченномъ состояніи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была Левину не только тяжела, но показалась совершенно невозможною. Теперь, въ состояніи своей славы, своего цвѣтенія, онъ долженъ будетъ или лгать, или кощунствовать. Онъ чувствовалъ себя не въ состояніи дѣлать ни того, ни другаго. Но, сколько онъ ни допрашивалъ Степана Аркадьевича, нельзя ли получить свидѣтельство не говѣя, Степанъ Аркадьевичъ объявилъ, что это невозможно.
— Да и что̀ тебѣ стоитъ — два дня? И онъ премилый, умный старичокъ. Онъ тебѣ выдернетъ этотъ зубъ такъ, что ты и не замѣтишь.
Стоя у первой обѣдни, Левинъ попытался освѣжить въ себѣ юношескія воспоминанія того сильнаго религіознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ шестнадцати до семнадцати лѣтъ. Но тотчасъ же убѣдился, что это для него совершенно невозможно. Онъ попытался смотрѣть на все это какъ на не имѣющій значенія пустой обычай, подобный обычаю дѣланія визитовъ; но почувствовалъ, что и этого онъ никакъ не могъ сдѣлать. Левинъ находился въ отноше-
