нялъ фигуры, а только откидывалъ то, что̀ скрывало фигуру. Онъ какъ-бы снималъ съ нея тѣ покровы, изъ-за которыхъ она не вся была видна; каждая новая черта только больше выказывала всю фигуру во всей ея энергической силѣ, такою, какою она явилась ему вдругъ отъ произведеннаго стеариномъ пятна. Онъ осторожно доканчивалъ фигуру, когда ему принесли карточки.
— Сейчасъ, сейчасъ!
Онъ прошелъ къ женѣ.
— Ну полно, Саша, не сердись! — сказалъ онъ ей, робко и нѣжно улыбаясь. — Ты была виновата. Я былъ виноватъ. Я все устрою. — И, помирившись съ женой, онъ надѣлъ оливковое съ бархатнымъ воротникомъ пальто и шляпу, и пошелъ въ студію. Удавшаяся фигура уже была забыта имъ. Теперь его радовало и волновало посѣщеніе его студіи этими важными Русскими, пріѣхавшими въ коляскѣ.
О своей картинѣ, той, которая стояла теперь на его мольбертѣ, у него въ глубинѣ души было одно сужденіе, — то, что подобной картины никто никогда не писалъ. Онъ не думалъ, чтобы картина его была лучше всѣхъ Рафаелевыхъ, но онъ зналъ, что того, что̀ онъ хотѣлъ передать и передалъ въ этой картинѣ, никто никогда не передавалъ. Это онъ зналъ твердо и зналъ уже давно, съ тѣхъ поръ, какъ началъ писать ее; но сужденія людей, какія бы они ни были, имѣли для него все-таки огромную важность и до глубины души волновали его. Всякое замѣчаніе, самое ничтожное, показывающее, что судьи видятъ хоть маленькую часть того, что̀ онъ видѣлъ въ этой картинѣ, до глубины души волновало его. Судьямъ своимъ онъ приписывалъ всегда глубину пониманія больше той, какую онъ самъ имѣлъ, и всегда ждалъ отъ нихъ чего-нибудь такого,
