скія, все это я ужъ тысячу разъ передумала, и все это не годится“.
Всѣ эти дни Долли была одна съ дѣтьми. Говорить о своемъ горѣ она не хотѣла, а съ этимъ горемъ на душѣ говорить о постороннемъ она не могла. Она знала, что токъ или иначе она Аннѣ выскажетъ все, и то ее радовала мысль о томъ, какъ она выскажетъ, то злила необходимость говорить о своемъ униженіи съ ней, его сестрой, и слышать отъ нея готовыя фразы увѣщанія и утѣшенія.
Она, какъ часто бываетъ, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и пропустила именно ту, когда гостья пріѣхала, такъ что не слыхала звонка.
Услыхавъ шумъ платья и легкихъ шаговъ уже въ дверяхъ, она оглянулась, и на измученномъ лицѣ ея невольно выразилась не радость, а удивленіе. Она встала и обняла золовку.
— Какъ, ужъ пріѣхала? — сказала она, цѣлуя ее.
— Долли, какъ я рада тебя видѣть!
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выраженію лицо Анны узнать, знаетъ ли она, сказала Долли. „Вѣрно знаетъ“, подумала она, замѣтивъ соболѣзнованіе на лицѣ Анны. — Ну, пойдемъ, я тебя проведу въ твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объясненія.
— Это Гриша? Боже мой, какъ онъ выросъ! — сказала Анна и, поцѣловавъ его, не спуская глазъ съ Долли, остановилась и покраснѣла. — Нѣтъ, позволь никуда не ходить.
Она сняла платокъ, шляпу и, зацѣпивъ ею за прядь своихъ черныхъ, вездѣ вьющихся волосъ, мотая головой, отцѣпляла волоса.
