любилъ физіологію), совершенно невольно вдругъ улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Эту глупую улыбку онъ не могъ простить себѣ. Увидавъ эту улыбку, Долли вздрогнула, какъ отъ физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потокомъ жестокихъ словъ и выбѣжала изъ комнаты. Съ тѣхъ поръ она не хотѣла видѣть мужа.
«Всему виной эта глупая улыбка,» думалъ Степанъ Аркадьевичъ.
«Но что̀ же дѣлать? что̀ дѣлать?» съ отчаяніемъ говорилъ онъ себѣ и не находилъ отвѣта.
Степанъ Аркадьевичъ былъ человѣкъ правдивый въ отношеніи къ себѣ самому. Онъ не могъ обманывать себя и увѣрять себя, что онъ раскаивается въ своемъ поступкѣ. Онъ не могъ теперь раскаиваться въ томъ, что онъ тридцати-четырехлѣтній, красивый, влюбчивый человѣкъ, не былъ влюбленъ въ жену, мать пяти живыхъ и двухъ умершихъ дѣтей, бывшую только годомъ моложе его. Онъ раскаивался только въ томъ, что не умѣлъ лучше скрыть отъ жены. Но онъ чувствовалъ всю тяжесть своего положенія и жалѣлъ жену, дѣтей и себя. Можетъ-быть онъ съумѣлъ бы лучше скрыть свои грѣхи отъ жены, еслибъ ожидалъ, что это извѣстіе такъ на нее подѣйствуетъ. Ясно онъ никогда не обдумывалъ этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что онъ не вѣренъ ей, и смотритъ на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, состарѣвшаяся, уже некрасивая женщина, и ничѣмъ не замѣчательная, простая, только добрая мать
