ность въ какомъ-нибудь развлеченіи, и я въ минуту слабости попросилъ Джорджа взять свою балалайку и спѣть комическую арію.
Долженъ сознаться, что Джорджъ не заставилъ себя упрашивать. Онъ не отговаривался какими-нибудь глупостями, въ родѣ того, напримѣръ, что будто бы забылъ свой инструментъ дома. Нѣтъ, онъ тотчасъ вытащилъ его и сталъ наигрывать „Черные глазки“.
До этого вечера я всегда считалъ „Черные глазки“ веселой аріей. Но характеръ мрачнаго отчаянія, который она получила въ исполненіи Джорджа, поразилъ меня.
Онъ испускалъ такіе плачевные звуки, что мы съ Гаррисомъ хотѣли броситься другъ другу въ объятія и зарыдать, но съ великимъ усиліемъ удержали слезы и молча слушали заунывный напѣвъ.
Когда пришла очередь хора, мы сдѣлали отчаянное усиліе, стараясь развеселиться. Мы наполнили стаканы и начали: Гаррисъ затянулъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, а мы съ Джорджемъ подхватили:
О, черные глазки,
Волшебныя сказки!
Какое веселье…
Тутъ мы оборвались. Невыразимая скорбь, которую Джорджъ вложилъ въ это „веселье“, была рѣшительно не по силамъ намъ въ нашемъ угнетенномъ настроеніи. Гаррисъ всхлипнулъ, какъ малое дитя; Монморанси завылъ такъ отчаянно, что я испугался, какъ бы онъ не издохъ отъ разрыва сердца или глотки.
Джорджъ хотѣлъ попробовать другую арію. Онъ сказалъ, что если ему удастся попасть въ тонъ, то, по всей вѣроятности, она не будетъ такой печальной. Но мнѣніе большинства было противъ опыта.
