Не менѣе дороги были Тютчеву тѣ явленія природы, въ которыхъ «хаотическое» выступало наружу,—и прежде всего гроза. Грозѣ посвящено нѣсколько лучшихъ стихотвореній Тютчева. Въ бѣглыхъ зарницахъ, загорающихся надъ землею, усматривалъ онъ взоръ какихъ-то «грозныхъ зѣницъ». Другой разъ казалось ему, что этими зарницами ведутъ между собою бесѣду какіе-то «глухонѣмые демоны», рѣшающіе нѣкое «таинственное дѣло». Или наконецъ угадывалъ онъ гигантскую незримую пяту, подъ которой гнутся, въ минуты лѣтнихъ бурь, лѣсные исполины. И, прислушиваясь къ сѣтованіямъ ночного вѣтра, къ его пѣснямъ «про древній хаосъ про родимый», сознавался Тютчевъ, что его ночная душа жадно
Внимаетъ повѣсти любимой… |
Но подсмотрѣть хаосъ можно не только во внѣшней природѣ, но и въ глубинѣ человѣческой души. Подобно тому, какъ ночь, какъ гроза, какъ буря, какъ ночной вѣтеръ, влекло къ себѣ Тютчева все хаотическое, что̀ таится и порою вскрывается въ нашихъ душахъ, въ нашей жизни. Во всѣхъ основныхъ проявленіяхъ нашей жизни, въ любви и въ смерти, во снѣ и въ безуміи, усматривалъ Тютчевъ священное для него начало хаоса.
Любовь для Тютчева не свѣтлое, спасающее чувство, не «союзъ души съ душой родной», какъ «гласитъ преданье», но «поединокъ роковой», въ которомъ—
Мы то всего вѣрнѣе губимъ, |
Любовь для Тютчева всегда страсть, такъ какъ именно страсть близитъ насъ къ хаосу. «Пламенно-чудесной игрѣ» глазъ Тютчевъ предпочитаетъ «угрюмый, тусклый огнь желанья»; въ немъ находитъ онъ «очарованіе сильнѣй». Соблазнъ тайной, запретной любви онъ ставитъ выше, чѣмъ «невозвратный румянецъ стыдливости», т.-е. любовь «грѣховную» выше «невинной», и оправдываетъ свой выборъ тѣмъ, что, полныя, какъ бы кровью, своимъ сокомъ виноградныя ягоды прекраснее, чѣмъ чистыя, ароматныя розы… Самую страсть Тютчевъ называетъ «буйной слѣпотой» и тѣмъ какъ бы отожествляетъ ее съ ночью. Какъ слѣпнетъ человѣкъ во мракѣ ночи, такъ слѣпнетъ онъ и во мракѣ страсти, потому что и тутъ и тамъ онъ вступаетъ въ область хаоса.
Не менее дороги были Тютчеву те явления природы, в которых «хаотическое» выступало наружу, — и прежде всего гроза. Грозе посвящено несколько лучших стихотворений Тютчева. В беглых зарницах, загорающихся над землею, усматривал он взор каких-то «грозных зениц». Другой раз казалось ему, что этими зарницами ведут между собою беседу какие-то «глухонемые демоны», решающие некое «таинственное дело». Или наконец угадывал он гигантскую незримую пяту, под которой гнутся, в минуты летних бурь, лесные исполины. И, прислушиваясь к сетованиям ночного ветра, к его песням «про древний хаос про родимый», сознавался Тютчев, что его ночная душа жадно
Внимает повести любимой… |
Но подсмотреть хаос можно не только во внешней природе, но и в глубине человеческой души. Подобно тому, как ночь, как гроза, как буря, как ночной ветер, влекло к себе Тютчева всё хаотическое, что́ таится и порою вскрывается в наших душах, в нашей жизни. Во всех основных проявлениях нашей жизни, в любви и в смерти, во сне и в безумии, усматривал Тютчев священное для него начало хаоса.
Любовь для Тютчева не светлое, спасающее чувство, не «союз души с душой родной», как «гласит преданье», но «поединок роковой», в котором —
Мы то всего вернее губим, |
Любовь для Тютчева всегда страсть, так как именно страсть близит нас к хаосу. «Пламенно-чудесной игре» глаз Тютчев предпочитает «угрюмый, тусклый огнь желанья»; в нём находит он «очарование сильней». Соблазн тайной, запретной любви он ставит выше, чем «невозвратный румянец стыдливости», т. е. любовь «греховную» выше «невинной», и оправдывает свой выбор тем, что, полные, как бы кровью, своим соком виноградные ягоды прекраснее, чем чистые, ароматные розы… Самую страсть Тютчев называет «буйной слепотой» и тем как бы отожествляет ее с ночью. Как слепнет человек во мраке ночи, так слепнет он и во мраке страсти, потому что и тут и там он вступает в область хаоса.
