Притомъ слѣдуетъ сознаться, что въ наше время въ обществѣ нѣтъ ни одного желанія, ни одной потребности (какъ бы искренна и законна она ни была), которую революція, овладѣвъ ею, не исказила бы и не обратила въ ложь. И то же самое именно случилось съ вопросомъ о германскомъ единствѣ—потому что для всякаго, не утратившаго способность наблюденія, отнынѣ должно быть ясно, что на пути, на который ступила теперь Германія въ видахъ разрѣшенія этой задачи, она достигнетъ не единства, а страшнѣйшаго разъединенія, какой-нибудь окончательной, неисправимой катастрофы.
Положительно, вскорѣ придутъ къ убѣжденію, что одно только единство было возможно не для той Германіи, какою изображаютъ ее газеты, а для истинной Германіи, какою создала ее исторія; что единственная возможность серьезнаго и практическаго единенія для этой страны была неразрывно связана съ политическою системою, нынѣ ею разрушенною.
Если въ теченіе послѣднихъ тридцати трехъ лѣтъ (едва ли не счастливѣйшихъ во всей ея исторіи) Германія составляла политическое цѣлое, утвержденное на іерархическихъ началахъ и правильно развивающееся, то на какихъ условіяхъ подобный результатъ могъ быть достигнутъ и упроченъ? Очевидно, при условіи искренняго соглашенія между двумя ея великими державами, представительницами тѣхъ двухъ принциповъ, которые въ продолженіе трехъ слишкомъ столѣтій борются между собою въ Германіи. Но самое это соглашеніе, достигнутое съ такими усиліями и съ такимъ трудомъ сохраняемое, не думаютъ ли, что оно могло бы быть возможно и продолжалось бы такъ долго, если бы Австрія и Пруссія,
Притом следует сознаться, что в наше время в обществе нет ни одного желания, ни одной потребности (как бы искренна и законна она ни была), которую революция, овладев ею, не исказила бы и не обратила в ложь. И то же самое именно случилось с вопросом о германском единстве — потому что для всякого, не утратившего способность наблюдения, отныне должно быть ясно, что на пути, на который ступила теперь Германия в видах разрешения этой задачи, она достигнет не единства, а страшнейшего разъединения, какой-нибудь окончательной, неисправимой катастрофы.
Положительно, вскоре придут к убеждению, что одно только единство было возможно не для той Германии, какою изображают ее газеты, а для истинной Германии, какою создала ее история; что единственная возможность серьезного и практического единения для этой страны была неразрывно связана с политическою системою, ныне ею разрушенною.
Если в течение последних тридцати трех лет (едва ли не счастливейших во всей её истории) Германия составляла политическое целое, утвержденное на иерархических началах и правильно развивающееся, то на каких условиях подобный результат мог быть достигнут и упрочен? Очевидно, при условии искреннего соглашения между двумя её великими державами, представительницами тех двух принципов, которые в продолжение трех слишком столетий борются между собою в Германии. Но самое это соглашение, достигнутое с такими усилиями и с таким трудом сохраняемое, не думают ли, что оно могло бы быть возможно и продолжалось бы так долго, если бы Австрия и Пруссия,
