въ будущемъ маѣ я въ Степановкѣ. — Я слышалъ, что Дружининъ боленъ чахоткой. Это ужасно! Его участіе въ Вѣкѣ безцвѣтно, и чернокнижникъ, очевидно, опоздалъ десятью годами. Ты мнѣ не пишешь, заглядываешь ли ты въ русскіе журналы? Великое безобразіе въ нихъ творится. Петербургскіе журналы особенно отличаются имъ. Напиши, какъ вы проводите вечера? Я теперь до такой степени окруженъ скукой и однобразіемъ, что надо много силы, чтобы не впасть въ хандру. Читать я еще не могу, а мой докторъ говоритъ, что глаза мои поправятся не прежде шести мѣсяцевъ. Какова перспектива! Конечно, я могу уже теперь разобрать письмо, но послѣ каждыхъ десяти минутъ я долженъ давать отдыхъ глазамъ, иначе въ нихъ начинается ломъ и рѣзь.
„Въ писаніи то же самое или еще хуже. Слава Богу, что я по натурѣ еще не склоненъ къ хандрѣ. Извѣсти меня о Тургеневѣ; что онъ улаживаетъ ли со своими мужиками, и вообще о томъ, какъ это дѣло идетъ въ вашей сторонѣ? — Что это Маша совсѣмъ замолкла? Написала мнѣ письмо съ куриный носочекъ, да и замолкла. Ждешь подробностей о жизни, о знакомыхъ, обо всѣхъ мелочахъ, которыя такъ интересны вдали, и вмѣсто этого находишь только желаніе „всякаго благополучія“. Мнѣ ужь поистинѣ писать не о чемъ. Вотъ развѣ разсказать о вечерѣ, который давала моя хозяйка и который начался концертомъ: пѣлъ отставной теноръ 72 лѣтъ (я не шучу) и басъ 65 лѣтъ. Море пошлостей, которое меня здѣсь окружаетъ, несравненно хуже всякаго невѣжества. Это царство de lieux communs и, прибавлю, блаженное царство. Прощайте, милые друзья. Письма мнѣ адресуйте попрежнему.
9 іюля 1861 года онъ же:
Passy.
„Меня всегда интересуютъ вѣсти изъ Степановки, даже и тогда, когда онѣ не облачены въ такую милую форму, какъ послѣднее письмо. Движеніе вашей мирной и вмѣстѣ волнуе-
