скаго романа. Дай-то Богъ, чтобы хоть этакимъ путемъ онъ возвратился къ своему настоящему дѣлу. Его Дѣтcтво и юность появилось въ англійскомъ переводѣ и, сколько слышно, нравится. Я попросилъ одного знакомаго написать объ этомъ статью для Revue des deux mondes. Знаться съ народомъ не обходимо, но истерически льнуть къ нему, какъ беременная женщина, безсмысленно. А что подѣлываетъ Ясная Поляна? (я говорю о журналѣ). Ну, прощайте! или нѣтъ — досвиданія! Кланяюсь вашей женѣ и крѣпко жму вамъ руку.
Итакъ, подумалъ я по прочтеніи письма, — нашего добродушнаго и радушнаго Панаева не стало. Чтобы не впасть въ невольную ошибку, не буду говорить ничего о матеріальной жизни его, съ которою знакомъ весьма отрывочно и неосновательно. Въ словахъ Тургенева о немъ просвѣчиваетъ то же дружелюбное чувство, которое возникаетъ во мнѣ при воспоминаніи о немъ. Жажда всяческой жизни была для него непосредственнымъ источникомъ всѣхъ восторговъ и мученій, имъ испытанныхъ. Не разъ помню его ударяющимъ себя съ полукомическимъ выраженіемъ въ грудь туго накрахмаленной сорочки и восклицающимъ, какъ бы въ свое оправданіе: „вѣдь я человѣкъ со вздохомъ!“ Уже одно то, что онъ нашелъ это выраженіе, доказываетъ справедливость послѣдняго.
19 марта того же года Тургеневъ писалъ:
„Милѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, не могу не отвѣчать хотя коротенькою записочкой на ваше большое и прекрасное письмо, въ которомъ на сей разъ все дѣльно, вѣрно и — den Nagel auf den Kopf getroffen — за исключеніемъ, однако, стиховъ, которыхъ я со второй строфы до судороги не понимаю. Тамъ есть такой: „хоръ замеръ“, — отъ котораго шестидневный мертвецъ въ гробу перевернется. Но объ этомъ и о многомъ другомъ мы потолкуемъ при свиданіи. Господи! какъ мы будемъ кричать! и какъ я буду радъ кричать! Вы въ Степановкѣ. Поздравляю! Теперь уже не только грачи, но жаворонки прилетѣли, дороги грязны, снѣгъ разрыхленъ (экое, однако, выскочило слово!), вода журчитъ вездѣ и на-
