Было время, когда я раза три въ недѣлю заходилъ въ Москвѣ въ гостинницу Шевалдышева на Тверской въ номеръ, занимаемый Ѳедоромъ Ивановичемъ. На вопросъ: „дома ли Ѳедоръ Ивановичъ?“ камердинеръ нѣмецъ, въ двѣнадцатомъ часу дня, — говорилъ: „онъ гуляетъ, но сейчасъ придетъ пить кофей“. И действительно, черезъ нѣсколько минуть Ѳедоръ Ивановичъ приходилъ, и мы вдвоемъ садились пить кофей, отъ котораго я ни въ какое время дня не отказываюсь. Какихъ психологическнхъ вопросовъ мы при этомъ не касались! Какихъ великихъ поэтовъ не припоминали! И, конечно, я подымалъ всѣ эти вопросы съ цѣлью слушать замѣчательныя по своей силѣ и мѣткости сужденія Тютчева и упивался ими. Помню, какою радостью затрепетало мое сердце, когда, прочитавши Ѳедору Ивановичу принесенное мною новое стихотвореніе, я услыхалъ его восклицаніе: „какъ это воздушно!“
Зная, что въ настоящее время онъ проживалъ въ Петербургѣ, въ домѣ Армянской церкви, я сказалъ Як. Петр. Полонскому, бывшему въ самыхъ интимныхъ отношеніяхъ съ Тютчевымъ, — о желаніи проститься съ поэтомъ, отъѣзжающимъ, какъ я слышалъ, въ Италію.
— Это невозможно, сказалъ Яковъ Петр., — онъ въ настоящее время дотого убитъ роковой своей потерей, что только страдаетъ, а не живетъ, и потому дверь его закрыта для всѣхъ.
— По крайней мѣрѣ, сказалъ я, — передай ему мой самый искрениій поклонъ.
Въ первомъ часу ночи, возвращаясь въ гостинницу Кроассана, я, вмѣстѣ съ ключемъ отъ номера, получилъ отъ швейцара записку. Зажигая свѣчу на ночномъ столикѣ, я, при мысли сладко задремать надъ французскимъ романомъ, намѣренъ быль предварительно, уже лежа въ постели, прочесть и записку. Раскрываю послѣднюю и читаю: „Тютчевъ проситъ тебя, если можно, придти съ нимъ проститься“. Конечно, я черезъ минуту былъ снова одѣтъ и полетѣлъ на призывъ. Безмолвно пожавъ руку, Тютчевъ пригласилъ меня сѣсть рядомъ съ диваномъ есъ, на которомъ онъ полулежалъ. Должно быть его лихорадило и знобило въ теплой комнатѣ отъ рыданій, такъ какъ онъ весь покрытъ былъ съ
